Книга Дж. Д. Сэлинджер. Идя через рожь - Кеннет Славенски

Неимоверный ажиотаж вокруг «Фрэнни и Зуи», бесчисленные статьи, сопровождавшие появление книги, только разогрели интерес публики к частной жизни писателя. Статьи с заголовками типа «Загадочный Дж. Д. Сэлинджер» появлялись из номера в номер. Они интриговали читателей и помогали журналам расходиться. Но они фабриковали миф о Сэлинджере — аскете и отшельнике, отринувшем живой мир и нашедшем убежище в своем воображении. Репортеры отправлялись раскрывать тайну, которую сами же и придумали. Результатом этой махинации, сопровождавшейся обвинениями в адрес писателя, стало превращение сфабрикованного мифа в реальность. Своими безжалостными расследованиями средства массовой информации загнали Сэлинджера в раковину, в которой он сам, быть может, и не предполагал затворяться: чем больше усилий ему приходилось прилагать к тому, чтобы скрываться от чужих глаз, тем больше он ценил уединение.

Зима в Корнише наступает быстро, и в конце сентября погожий денек — редкость. В один такой денек в 1961 году Клэр Сэлинджер, босая, с девятимесячным сынишкой на руках, держа за руку четырехлетнюю дочку, вышла прогуляться по солнышку. Едва переступив через порог, Клэр услышала из-за забора громкий оклик. Встревоженная, она поспешила к калитке, таща за собой маленькую Пегги. Когда Клэр выглянула наружу, вся радость от теплого осеннего дня мигом улетучилась. Перед ней стоял Эрнест Хэвман, который объяснил, что его прислал журнал «Лайф» собрать материал для статьи о ее муже. «О господи! — вскричала Клэр. — Когда же это кончится!»

Глава 17. Отдаление

Восьмого июля 1944 года, через неделю с лишком после падения Шербура, старший сержант 12-го пехотного полка, с которым Сэлинджер служил вместе со дня высадки в Нормандии, неожиданно погиб, когда его джип взорвался на мине. Старшего сержанта посмертно наградили медалью «Пурпурное сердце» за доблесть, а его убитым горем родителям сказали в утешение, что он погиб за правое дело. Несчастный случай произошел между боями, когда никакая опасность, казалось, ему не грозила. Пережив высадку в секторе «Юта», сражения при Мондвиле и Монтбуре, он повстречался со смертью в тот момент, когда менее всего этого ожидал.

Эта нелепая смерть произвела сильнейшее впечатление на Сэлинджера и нашла отражение в его произведениях. Гибель Винсента Колфилда, сраженного выстрелом из миномета, когда он грел руки в Хюртгенском лесу, а также Уолта Гласса, которого убила невинная на вид японская печка, — это вопиющие примеры того, как неожиданно и бессмысленно порой рвется волосяная нить, отделяющая жизнь от смерти. Такого рода случаи происходили вокруг Сэлинджера на протяжении всей войны, и он в конце концов осознал, что в смерти нет никакого благородства и жертвы свои она выбирает наобум. Сам Сэлинджер остался в живых, но это была чистейшая случайность. Он вполне мог и сам сидеть за рулем того джипа в июле 1944 года или стать жертвой слепого минометного обстрела. Поэтому из войны Сэлинджер вынес глубоко укоренившийся фатализм, заявлявший о себе в течение всей его жизни.

К 1960 году стало очевидно, что этот фатализм приобрел форму религиозной убежденности. Еще в 1957 году он говорил Джейми Хэмилтону, что не может управлять поведением героев своих произведений, что ими движет какая-то высшая сила. В 1959 году советовал судье Хэнду положиться на Всевышнего: если Бог захочет от него чего-то большего, то гак или иначе даст об этом знать. Даже персонажи Сэлинджера разделяли его убеждение. В «Симоре» Бадди Гласс сообщает читателям, что «истинный поэт тему не выбирает. Нет, тема сама выбирает его».

В апреле 1960 года Сэлинджеру было видение. Ему казалось, что он сидит в бальной зале, глядя на танцоров, вальсирующих под оркестр. Странным образом музыка звучала в его ушах все глуше и глуше, а танцоры кружились все дальше и дальше от него. Это была символическая картина отдаления Сэлинджера от окружающего мира — не по собственному желанию, а по воле судьбы. «Я многие годы ждал, что все именно так и кончится», — печаловался он. Однако он не роптал. По его признанию, это был единственный известный ему способ работать, и он принял свою изоляцию как цену, заплаченную за возможность писать.

Казалось, что зимы в Корнише все удлинялись, а оторванность от жизни ощущалась Сэлинджером все острее и острее. Его часто одолевала депрессия, однако он не позволял себе расслабляться. Положение усугубилось, когда Пегги в сентябре 1961 года пошла в школу. Сэлинджер всегда много занимался своей дочкой, а их ежедневные совместные прогулки были для него самой большой отрадой. С ее отсутствием образовалась пустота, и часы, ранее посвящавшиеся Пегги, Сэлинджер проводил в бункере. Вскоре работа возобладала над всем, и он стал предпочитать ее общению с семьей. На зимние каникулы 1961 года Джером и Клэр улетели с детьми в Нью-Йорк и остановились у родителей Сэлинджера на Парк-авеню. Но это путешествие было исключением. Следующей зимой Пегги и Мэтью переболели бронхитом, и Клэр отвезла их в Санкт-Петербург в штате Флорида, а Сэлинджер остался дома со своей пишущей машинкой. Зимой 1962 года Клэр и дети отправились на Барбадос, чтобы там провести время с матерью Клэр. Сэлинджер снова остался дома, отговорившись необходимостью доделывать новую книгу.

Тогда же Сэлинджер обнаружил, что друзей, к которым он мог бы обратиться в трудную минуту, у него почти нет. От многих он отвернулся сам. Порвав с Джейми Хэмилтоном, он порвал и с Роджером Мэчелом, преданнейшим из людей. После декабря 1959 года надеяться на возобновление отношений с Уитом Бернеттом тоже не приходилось. А те, кто осмелился разговаривать с репортерами в 1961 году, мгновенно превратились во врагов.

Вероятно, Сэлинджер еще не понимал, что рука судьбы, щедро дарившей ему встречи с замечательными людьми, теперь оскудела. Ушедших друзей заменить было некому. Вместо них остались лишь зияющие пустоты, напоминающие о том, как отдалилось от бальной залы сэлинджеровское кресло.

Второго июля 1961 года Эрнест Хемингуэй, друг и опора Сэлинджера в дни войны, совершил самоубийство в своем доме в Айдахо. Шесть недель спустя, 18 августа, ближайший друг и конфидент Сэлинджера судья Лернед Хэнд скончался в Нью-Йорке. Музыка в его ушах почти смолкла. Вынужденное уединение, помогавшее Сэлинджеру работать, переросло в одиночество, выйти из которого ему не позволял глубоко укоренившийся в нем фатализм.

В краткой автобиографической справке на клапане суперобложки «Фрэнни и Зуи» Сэлинджер поделился с читателями своими чувствами. Он сообщил, что целиком поглощен своей работой, и откровенно признался: «Мне грозит, полагаю, вполне реальная опасность совершенно погрязнуть, возможно, даже полностью раствориться в своих собственных приемах, оборотах речи, особенностях стиля». Однако Сэлинджер верил, что выполнит свою миссию. «В целом, — писал он, — я все же не теряю надежду». В этой публичной исповеди нет даже намека на то, что Сэлинджер хотел бы свернуть с пути, им избранного. Внешний мир должен был воспринять это как знак покорности судьбе. Сам же он считал, что исполняет волю Божью.

Сколь бы значительным ни был успех «Фрэнни и Зуи», писательская репутация Сэлинджера все еще зиждилась на романе «Над пропастью во ржи», который в 1960 году снова вернулся в список бестселлеров газеты «Нью-Йорк тайме» (под пятым номером) и к 1962 году разошелся более чем двухмиллионным тиражом. Поэтому кажется довольно странным, что Сэлинджер никак не отреагировал, когда библиотеки, школы и факультеты подвергли роман остракизму, что сокращало огромную юношескую аудиторию, обеспечивающую его широкую продажу.