Книга Дмитрий Донской - Юрий Лощиц

Может, есть во всём этом и Киприанова лепта? Словом, если выбирать кого-то из двух — Пимена или Киприана, — то уж, конечно, второго.

В праздничный весенний день 1381 года Киприан торжественно въезжал в Москву. Въезжал по воле великого князя московского и всея Руси. Этому событию предшествовала многолетняя, сложная борьба за право наследовать русский митрополичий престол, и, кажется, она была теперь позади. Соответственно в сознании участников и очевидцев отступали на задний план частности, выглядевшие ещё недавно громадными, вопиющими в своей бытовой неприбранности. И, наоборот, неумолимо проступало главное. Главное же было в том, что на протяжении многих десятилетий XIV века великие князья московские — и напоследок Дмитрий Иванович — упорно и последовательно отстаивали право иметь своих, русских митрополитов, предлагаемых Русью, а не насаждаемых из Константинополя. Такая борьба не была ни прихотью, ни проявлением заносчивости и национального высокомерия. Время показало, что вопрос о церковной самостоятельности Руси объективно сопрягался с вопросом о её государственной самостоятельности. И второй не мог быть решён окончательно без решения первого. Наиболее прозорливые из русских людей видели: дни Византийской империи сочтены, «второй Рим» озарён тревожным пламенем политического заката, Константинополь не в состоянии более окормлять духовной пищей восточно-православную ойкумену. Русской Церкви нельзя младенчествовать, как в старину. Ребёнок должен научиться ходить сам, без мамки, пусть и падая на первых порах. Многолетние церковные неурядицы в последние годы жизни митрополита Алексея, особенно же после его смерти, и были такого рода «падением» научающегося ходить. Дмитрий во всех этих событиях был не просто одним из участников. За ним стоял опыт его политических предшественников, опыт покойного Алексея. Пусть Киприан наконец въезжал в Москву — он въезжал сюда как её избранник. Недаром константинопольский патриарший собор 1380 года подтверждал: отныне «на все времена архиереи всея Руси будут поставляемы не иначе как только по просьбе из Великой Руси».

III

В то самое лето 1381 года новый властелин Улуса Джучи Тохтамыш направил к великому князю Дмитрию Ивановичу посольство, которое возглавлял некий царевич-чингисид Акхозя, или Ахкозя (Акходжа?). Этот посол, под руку которого было придано семьсот человек дружины, повёл себя как-то странно. Дойдя до Нижнего Новгорода, он вдруг поворотил обратно: «а на Москву, — по слову летописца, — не дерзну ити»; вместо себя послал Ахкозя малое число своих спутников, но и те с поручением не справились, с пути уклонились.

Причина этой нерешительности или даже боязни темна. Может быть, посольство было принято русскими за обычную конную изгону, и царевич побоялся угрозы воинского столкновения? Или жители Междуречья после Куликовской битвы вообще не были расположены пускать к себе никаких ордынцев, не разбирая, послы они или нет? Если и послы, то о чём с ними договариваться? Уж не о новой ли дани с «русского улуса»? Хватит, наданничались вволю!

Позже, когда сообща вспоминали и примеривали одно к другому события этого года, несостоявшееся Тохтамышево посольство невольно связалось в сознании простолюдинов с тревожным знаком столпа небесного… Ещё ведь с зимы начиная, морозными ранними утрами, затемно, видели в градах и деревеньках огненный столп, и по весне он не исчез, и всегда стоял на восточной стороне неба, иногда утончался, являясь звездой хвостатой, летящим копьём, и целилось то копьё в сверкающие настом поля, в глухую настороженную темь лесов.

Но ещё году надо было миновать, чтобы сделалось явно, отчего то копьё с востока летело.

Обычно самые первые известия об ордынской угрозе Дмитрий Иванович получал даже не от сторожевых застав, а от купцов, торговавших в городах волжского Низа и в Подонье. Ныне купеческая служба вынужденно оказалась безгласной. Хан Тохтамыш, помня урок Мамая, окружил свои приготовления к походу завесой непроницаемости. В том числе заранее разослал вверх по Волге людей с приказом: хватать повсюду купцов-христиан, ни одного не оставлять в живых, а товары их сплавлять на Низ, в Сарай.

Да и сам поход не в пример Мамаеву был лёгким, скорым, изгонным, без громоздких обозов, хотя и двинулся Тохтамыш ратью тьмочисленной.

И всё-таки как оно стало возможным, это злосчастное «прихождение Тохтамышево на Москву»? Как проглядели, как попустили? Почему не дали врагу достойного отпора? Почему в трудную минуту великий князь покинул Москву и как вышло, что сама она так беспечно распахнула перед ордынцами ворота?

События августа 1382 года в летописях обрисованы на редкость подробно, и всё же в их изображении остаётся какая-то вводящая в недоумение недоговорённость. Вдруг почти всё Русское Междуречье с его хорошо отлаженной окской порубежной линией оказалось беззащитным, совсем как во времена Батыя или в годы какой-нибудь Дюденевой либо Неврюевой рати.

Принято говорить: русское воинство было ослаблено громадными потерями, понесёнными на Куликовом поле. Да, это так.

При известии о приближении Тохтамыша среди князей и бояр возникли разногласия, которых Дмитрий Донской не смог преодолеть. Да, и это отрицательно сказалось на последующих событиях.

Сам Дмитрий Иванович срочно оставил Москву лишь для того, чтобы добрать ополчение в Костроме и попутных к ней городах. И это, безусловно, так.

Наконец, Москва пала якобы из-за мятежа посадских низов, из-за безвольного поведения митрополита Киприана, который в решительную минуту отбыл в Тверь, из-за слишком доверчивого поведения её защитников, обманутых Тохтамышем. И это всё, видимо, так. Но причины причинами, а всего ими не объяснить. В самом факте нашествия была своя несмываемая обида, и она осталась в исторической памяти надолго.

Осталась прежде всего потому, что беда случилась через два года после Куликовской битвы. Само это близкое соседство двух столь противоположных событий было оскорбительно для памяти о недавней победе и её жертвах. Тохтамышево нашествие будто отшвыривало Русь в тот тёмный угол истории, из которого она с таким напряжением сил вырвалась накануне. Тут, что ни подробность, всё будто твердило русскому духу: назад, осади, знай своё место! Или нашёптывалось кем-то с ехидцей: вот видишь, не выйти тебе из заколдованного круга, и так будет вечно повторяться у тебя: разноголосица, разброд, всеразличный разгордяж, и потому только, что у вас — как это вы там говорите — своя своих не по-зна-ша…

Рассказывали: когда Тохтамыш достиг южных окраин Рязанской земли, князь Олег Иванович выехал к нему навстречу чуть не с хлебом-солью и проводил до самой Оки, и броды через Оку показал. А ведь с Олегом только недавно великий князь московский договор заключил о мире, и по тому договору Олег считался Дмитрию за младшего брата. Знать, впопад говорено: не верь, что на письме, измерь, что на уме. Доколе ж не верить-то?

После первых же вестей от разведчиков Дмитрий Иванович двинул к Оке ополчение. Тохтамыш не наползал, подобно Мамаю, он мчал. Надо было и к нему на сближение идти борзо. Но средь дороги что-то разладилось в княжом воинском совете, да так непредвиденно и грубо, что, похоже, летописцы постеснялись уточнять, оставив нам только самое общее, хотя и красноречивое, конечно же, объяснение: великий князь московский «не ста на бой противу царя, ни поднял противу его руки, и силу розпустил, уразумев бо во князех и в боярех своих и в всех воиньствах своих разньство и разпрю, ещё же и оскудение воиньства; оскуде бо вся Русская земля от Мамаева побоища за Доном, и вси Русстие людие в велице страсе и трепете быша за оскудение людей».