Книга Непереводимая игра слов - Александр Гаррос

Всепланетный Ваня отваливается от газеты, компьютера или телеэкрана успокоенный и даже удовлетворенный. Его зависть, разумеется, не девается никуда – но теряет свою деструктивную классовую энергию, словно пуля уличного грабителя, увязшая в силиконовой груди светской красавицы. Ваня пришел сюда, чтобы узнать, насколько у Них всё Иначе, – а убедился, что у Них, по большому счету, Та Же Фигня. Его уже не так напрягают нюансы. Вроде того, что, когда его бросит Нинка, а он с горя запьет, то уволят его даже раньше, чем он разобьет свой купленный в кредит Фольксваген, так что платить штраф, проценты по кредиту и ипотеку за квартиру будет не с чего. Или что его, Ванина, первая Преданная Жена вдобавок к юмористическим алиментам с белой зарплаты могла бы отсудить у него максимум полбанки, так что пашет сейчас на двух работах. Или что – случись с Ваней та же незадача, что с Великим Промышленником, – итог у этих историй, разумеется, будет один (потому что даже Богатые и Знаменитые пока не живут вечно, хотя наука над этим работает), но вот все декорации финала окажутся очень, очень разными. Или, в конце концов, что Миллиардер Рокфеллер только что пересадил себе шестое по счету сердце, не считая двух почек, и это не сказать чтобы нивелирует полезность его советов, но означает, что Ваня вряд ли подтвердит их эффективность в свои 99.

Конечно, Ваня – сидящий одновременно во всемирной паутине и в родной локальной реальности – здесь не совсем в своей тарелке, у Вани когнитивный диссонанс. Как и в традиционных странах Третьего Мира, в сегодняшней России, не знающей, в какое именно прошлое открутить свои часы – то ли на «до 1985-го», то ли на «до 1917-го», а то ли и вовсе на «до 1861-го», – в цене именно демонстративное, подчеркнутое неравенство: иначе зачем вообще всё, если лох не цепенеет? Но индустрия отвлечений, иммунно-маскировочная система продвинутого капитализма, работает именно так. Чтобы последние, прорвавшиеся к запретному плоду, к подноготной и изнанке первых, сквозь все редуты, фэйсконтроли и охранные системы, обнаруживали там зеркальное отражение себя. Закомплексованных миллиардеров-идеалистов, виктимных ботанов-переростков, трогательных гиков, грезящих реализацией проектов, вычитанных в космических операх детства, – или уж совсем карикатурных придурков, заполняющих Инстаграм фотосессиями с телками и тачками, не вызывающих агрессии просто в силу гротескности. Намертво связанных условностями, изможденных жизнью на пределе, невротических банкиров и президентов. Несчастных, тяжко бухающих, непрерывно судящихся и добрых внутри суперзвезд на грани нервного срыва. Ведь при таком раскладе последним как-то и не обязательно стремиться стать первыми или слишком уж искренне их ненавидеть – зачем, если везде одна фигня, богатые тоже плачут и счастье, получается, действительно не в деньгах?

Хотя иногда мне кажется, что в этом и состоит временное (пока мир не готов к коммунизму) спасение человечества. Лицемерие, как известно, есть налог, который порок платит добродетели; и так ли важна правда, если налоги действительно высоки и платятся вовремя? Так асы нелегального шпионажа, внедренные в стан противника, для результативности в истинном качестве агентов вынуждены с утроенной энергией работать и в своем фальшивом амплуа, – и, получается, обычно приносят вражьей державе куда больше реальной пользы, чем внедрившему их отечеству.

Только вот: нам, обычным людям, чтобы понимать, как на самом деле обстоят дела в хитром мире Богатых и Влиятельных и Бла-бла-бла, нужны, разумеется, двойные агенты. Иначе никак, спросите хоть разведчиков.

Если на такой стартап найдется бюджет, я, пожалуй, готов.

Бремя белого

Зима далеко: непокоренная Арктика (2011)

Последние десятилетия XIX века и первые XX стали временем решительного штурма Арктики и Антарктики. Исследователи атаковали полярные шапки фанатично, будто крестоносцы – Иерусалим. Ледяной «последний фронтир» они воспринимали как поле славы и торжества всей своей цивилизации гуманизма и технического прогресса.

«Мы знали, что мы идем на риск. Обстоятельства против нас, и потому у нас нет причин жаловаться. Смерть уже близка. Ради бога, не оставьте наших близких!..» Это последняя запись, которую капитан военно-морского флота Ее Величества Роберт Фалкон Скотт сделал в своем дневнике 29 марта 1912 года.

Скотт и двое его товарищей, Уилсон и Бауэрс, умирали от холода, истощения, цинги и гангрены в занесенной антарктическим снегом палатке в 264 километрах от основной базы британской экспедиции и в двух десятках километров от перевалочного лагеря «Одна тонна». Там их ждал запас еды, но добраться до него они уже не могли. Позади был покоренный Южный полюс – но там они стали вторыми: норвежец Руал Амундсен опередил их на месяц с лишним. Позади остались двое уже погибших на пути от полюса к берегу товарищей. Один, лейтенант Эванс, получил сотрясение мозга при падении на леднике и умер еще в феврале. Второй, капитан Оутс, отморозил обе ноги – и, чтобы не сковывать собой друзей, 16 марта выполз из палатки в буран, сказавши в лучших традициях черно-стоического британского юмора: «Пойду пройдусь». Изможденные спутники искали его, но не нашли.

Скотт, начальник всей экспедиции и глава полярной партии, ушел последним, как подобает капитану. Когда в ноябре 1912-го поисковая группа обнаружила палатку с телами, Уилсон и Бауэрс были тщательно завязаны в спальные мешки, а сам Скотт в расстегнутой куртке лежал, подпихнув под плечо сумку с дневниками и закинув руку на тело Уилсона. Палатку обложили снежной пирамидой и поставили над ней крест из лыж: потом за годы и десятилетия усыпальница британцев исчезнет под слоями снега и льда, а в 2001-м один из исследователей-англичан предположит, что теперь она на глубине 23 метров постепенно сползает к морю Росса и сотни эдак через три лет отколется от материка с айсбергом. Тогда же, в 1912-м, еще один, более основательный памятник – крест из красного дерева, – установили на вершине антарктического холма Обзервер. Всякий, у кого было советское детство, помнит девиз молодых и отважных героев каверинских «Двух капитанов» – «бороться и искать, найти и не сдаваться». Не всякий, однако, знает, что это цитата из «Улисса» Теннисона – «To strive, to seek, to find, and not to yield», – и что именно она была вырезана на том красного дерева кресте.

Так была поставлена грустная точка в самой, пожалуй, драматической истории самого драматического периода полярных исследований, со второй половины XIX по первые десятилетия XX века. Применительно к Антарктике существует даже полуофициальное титулование – «героический век антарктических исследований», с 1897-го по 1922-й, 16 экспедиций из 8 стран, включая маленькую Бельгию и экзотическую Японию, – но и на северной мерзлой маковке земного шара кипели страсти не менее предельные. Франклин и Крозье, Росс, Нансен, Пири, Амундсен, Шеклтон, Шарко, Жерлаш, Норденшёльд… На деле, любая из тех историй – жесточайшая драма, всегда готовая превратиться в трагедию, всякая экспедиция – балансирование на канате между героизмом и самоубийством, и список ли кораблей, на которых исследователи пробивались сквозь льды, поименный ли перечень самих исследователей, – сплошь и рядом читаются как мартиролог. «Падение в море», «общее истощение», «цинга», «сердечный приступ», «предположительно, провалился под лед», «пропал без вести». Даже искрометный галл Жан-Батист Шарко (сын знаменитого врача-психиатра Шарко, чьего имени общеизвестный душ), прошедший путь от дилетанта-энтузиаста до самого опытного мореплавателя-полярника Франции и в 1931-м заметивший не без рисовки: «Мой шестьдесят четвертый год я провел в «бочке» на ветру, но себя не насиловал», утонул в 36-м, когда его корабль «Pourquoi pas?» («Почему бы нет?») был разбит штормом у берегов Исландии. Даже несгибаемый везунчик Амундсен, открыватель разыскивавшегося веками Северо-Западного прохода, покоритель Южного полюса и первый человек, побывавший на обоих, погиб в 28-м, когда на гидросамолете кинулся выручать своего друга-врага Нобиле, попавшего в катастрофу с дирижаблем «Италия». Даже немногие счастливцы вроде Нансена или Пири, те, кого Арктика и Антарктика выпустили, позволили умереть на берегу, хранили на себе отметины их ледяных клыков. Любая из этих историй была драмой – просто так уж вышло, что в «полярной гонке» Амундсена и Скотта трагедия достигла высочайшего накала и штучного, Эсхил с Шекспиром позавидовали бы, сюжетного мастерства, заставив страдать живого триумфатора («Я пожертвовал бы славой, решительно всем, чтобы вернуть его к жизни!» – Амундсен о Скотте) и превратив мертвых неудачников в эталон героизма, британского – и всемирного.