Книга Про Клаву Иванову (сборник) - Владимир Чивилихин

Нет, ты можешь гулять в песочек, Боба, а я это место засек железно и на будущий год махну сюда, чтоб сходить на козерогов…

За мной шлепает Страшила – жгучий брюнет по виду и типичный тупица по сути. Светит из-под грязной щетины синими фонарями. Кто это его разукрасил? У Страшилы нет груза, но и так ему идти тяжело, поэтому он облегчается всю дорогу – мешками вываливает нехорошие слова, а они – трах-тарарах! – с грохотом осыпаются вниз, к озеру. Мы с ним не разговариваем. Только в самом начале пути он догнал меня, потер в пальцах полу моей куртки и спросил:

– Заграничная?

– Ширпотреб, – ответил я и заспешил, чтоб поговорить с Волосатиком.

Я догонял его всю дорогу, а он шагал, как робот, и расстояние между нами не сократилось, пока я не побежал. Волосатик обернулся:

– Бежать тут нельзя, Котя. Давайте-ка Жамина подождем…

– Скажите, – заторопился я, – а почему другие мужчины не пошли с нами?

– Вы имеете в виду своего приятеля?

– Да нет. Других.

– Доктор? Из него же на ходу песок сыплется.

– А кучерявый?

– Радист? Нужен нам для связи. Можно вас на «ты»?

Я кивнул.

– А еще один – вертолетчик, он от машины не может отойти. Вот и все наши с тобой кадры, Котя. Между прочим, что такое «Котя»? От слова «кот»?

– Нет. От слова «Константин», – сказал я. – Ощетинились?

– Да, потопали.

Волосатик сказал «наши с тобой». Это отлично сказано! И главное – впереди неизвестность, все нормально, а ты, Боб, гуляй в песочек и ешь свою какаву. Ни фига! Дождик иссяк, тропа пошла вниз, и надо было притормаживать. Под ногами текла вода. Еще сильнее фонтанировали мои кеды, и еще ажурнее ругался сзади Страшила – иными словами, Шамин. Тропа совсем сбежала с горы, когда я поскользнулся и упал. Вывозил свои техасы, сзади у меня все промокло. Где ты, моя маман? Но ни фига, назло ощетинимся.

Здесь был большой залив. У берега, в лесочке, стоял домишко, а перед ним огородишко. Лесник, что ли? Встретилась толстая тетка пейзанского вида; она несла в ведре молоко. Мы поздоровались с ней, она осмотрела нас всех и спросила:

– Далеко волокетесь?

– Человек пропадает в тайге, – сказал Волосатик.

– Да погодите, погодите. – Пейзанка снова обследовала нас глазами. – Молочка бы попили.

– Дело, – не стал отказываться Волосатик и затормозил. – Спасибо.

– А мой-то, мой! – закудахтала пейзанка. – Люди добрые человека спасают, а он соль потащил в тайгу. Места-то он тут все знает, провел бы вас ладом, а соль эта, может, и без толку пролежит, либо дождями ее размоет. Добра сколько унес, этой соли мне бы хватило до смерти капусту солить!

– Какую соль? – спросил Волосатик. – Что вы такое говорите?

– Да для маралов. Он же у меня чумной. Задумал маралов прикармливать. Три пуда соли привез из поселка и полез с ней на гольцы…

Волосатик понял, что все это какая-то мура, и перестал слушать. Достал кружку из кармана моего рюкзака, зачерпнул молока, выпил, еще зачерпнул и еще выпил, а потом, пока я пробовал угощенье, он разузнал у бабы, что на заливе никого сейчас нет, только вот за баней остановился на днях какой-то отпускник.

– Один? – ожил Волосатик.

– Совсем нелюдим. Приплыл на «Алмазе». Позычил литовку, настебал травы на балаган и самодурит себе хариуса с берега. Хороший человек, однако, никому не мешает…

Волосатик сказал пейзанке, чтоб послала людей, которые вылезут из тайги, совсем в другое место, а в какое, я не понял, потому что он говорил всякие уродские туземные слова – Тушташ, Тобогай, Кынкем. Но нейзанка оказалась с мозгой, закивала, заквохтала, взялась шлепать себя по мощным бедрам, но нам некогда было любоваться на эту потрясную картину.

Волосатик, как я понял, умеет проворачивать дела. Нас уже четверо. Теперь караван замыкает этот самый отпускник-отшельник. Парень медленный какой-то, весь в себе, и смеется по-особенному, молча обнажая десны и длинные зубы, будто делает скучную работу. Волосатик ему даже одуматься не дал, стал сматывать снасти, сказал, что так надо.

Парень забрал у меня рюкзак, заложил в него кирпич хлеба, две банки с курячьей тушенкой, кулек с конфетами.

– Вы понесете? – спросил.

– Несите, хрен с ним, – сказал я, подделываясь под здешний стиль.

– Чем тяжелее рюкзак, тем более хрен с ним, да? – Он обнажил свои бивни и начал влезать в лямки.

– Да нет, вы меня не так поняли, – возразил я и на правах спасателя со стажем решил взять в разговоре инициативу. – Вы кто?

– Вообще? – Он засмеялся опять по-своему. – Конструктор.

– Конструктор чего?

– А что?

– Понятно, – догадался я, потому что знаю их, этих. Сидит рядом в метро, «Вечерку» мусолит, и никто даже не рюхнется, что этот тип нажимает главную кнопку. – Ясно.

– Что вам ясно? – спросил Конструктор.

– Фьють? – Пальцем я завил в воздухе спираль.

– Что значит «фьють»?

– Ракетчик?

– Не совсем.

Он опять показал зубы, и тут Волосатик нас заторопил. Сказал, что надо побыстрей к какому-то стану, там должны быть люди, а меня и Конструктора он оттуда отправит назад – догуливать наши отпуска. Ну уж дудки! Меня-то он не отправит, потому что живешь, живешь – и вдруг иногда покажется, что сейчас кто-то неизвестный припечатает по роже. А тут – «отправлю»! Я ему отправлю!..

Тропа вдоль реки была мокрой и холодной. Мы окончательно пропитались водой. Мои техасы потяжелели, перестали держаться, сползали, я на ходу подтягивал их все время, и Конструктор сзади щерился. Ему-то хорошо в новеньких сапогах, а тут еще кеды хлябают и хлюпают.

– Сель, – повернулся к нам Волосатик.

– Черт возьми! – столбом встал Конструктор.

Началась дорога, какую я, наверно, никогда больше не увижу, а расскажу в Москве – назовут трепачом, и правильно сделают, потому что таких дорог не бывает. Она вся из дерева, шириной метров тридцать да толщиной метра два. Ну, было тут шороху! Лес приперло сюда, как объяснил Волосатик, месяц назад, и эта работенка закончилась в полчаса. По склонам речки Баяс мощный ливень смысл камень и землю, выдрал лес и приволок сюда. Вот поглядеть бы! А когда вода пошла на убыль, грязь унесло, и здоровенные эти деревяги уложило ровненько, будто спички в коробке. Нет, Алтай забавнее, чем я думал!

С деревянной дороги мы начали корячиться в гору, и все круче, круче, так что Жамин – иными словами, Страшила – вдруг сел на траву и заныл:

– Идите, идите, я посижу. Ноги, чтоб их – трах-тара-рах! – не тащат. Я догоню…

Волосатик вернулся к нему, поднял за подмышки.