Книга Румянцевский сквер - Евгений Войскунский

— Брехня! — У Трушкова глаза вспыхнули злыми огоньками. — Откуда они взялись, гады, языки развязали, все им не так, все плохо, что было раньше.

— Сионисты, — вставил Цыпин. — Сами не пашут, не сеют, а только разрушают.

— Это Самохвалов такую песню поет? — сказал Колчанов. — Ты хоть одного сиониста видел?

— Видел, не видел, само, роли не имеет. А Самохвалов болеет за русский народ.

Не в первый уже раз Колчанов подумал, что знает этого Самохвалова по военно-морской службе. Весной сорок пятого к ним в кронштадтский Учебный отряд прибыло молодое пополнение — юнцы, хилые от скверного питания военного времени. Война далеко отодвинулась от Кронштадта, и тут, в тыловой тишине, молодое пополнение обучалось морским специальностям. Вскоре один из них — в школе оружия — обратил на себя внимание, нет, не какими-то особыми способностями к минно-торпедному делу, а — политическим усердием. Звали этого двадцатилетнего матроса Виленом Самохваловым, и был он до призыва секретарем райкома комсомола в городке Кашине Калининской области. Такой вот ранний деятель союзной молодежи.

В первый раз Колчанов его увидел в кабинете начальника политотдела Учебного отряда. Зашел по какому-то партучетному вопросу — а начпо беседовал с мелкорослым тонкошеим краснофлотцем, стриженным под нуль. «Сядь, обожди, — сказал Колчанову начпо, пожилой капитан первого ранга. И — к матросу: — Давай дальше, Самохвалов». Краснофлотец, сидевший на краешке стула, подался тщедушным телом к начпо, продолжил прерванный разговор: «Так-то ничего, товарищ начальник, на ногах он держался, только очень от него несло, когда инструктировал наряд…» Это на кого ж он стучит — на своего командира роты? — подумал Колчанов. Вот же сукин сын… Оно, конечно, несмотря на все строгости, командиры в Учебном отряде тайком попивали, но — чтобы рядовой вот так, нагло доносил на офицера, это, знаете ли… А вскоре Колчанов узнал, что Самохвалова как перспективного политработника аттестуют на младшего лейтенанта.

Однажды Самохвалов заявился к нему в партучет: «Главный, не знаешь, где инструктор по комсомолу? Никак я его…» — «Товарищ краснофлотец, — прервал Колчанов нахального салажонка. — Я с вами на брудершафт не пил. Выйдите, постучите в дверь и обратитесь как положено». — «Извиняюсь, товарищ главстаршина», — пробормотал Самохвалов, смутившись. А месяца через полтора пришла ему аттестация, и надел Самохвалов офицерский китель с погонами младшего лейтенанта (береговой службы), и назначили его инструктором политотдела по комсомолу вместо прежнего, выстаревшегося. Так началась его карьера. Политработа уверенно вела по ступенькам службы и привела в Военно-политическую академию, к полковничьему званию, — но все было ему, Самохвалову, мало… стучали в седых висках молоточки неутоленного честолюбия…

— Болеть за русский народ надо, — сказал Колчанов. — Но это не значит давить другие национальности.

— А если они давят нас, русских? — возразил Цыпин, наливая по новой. — Куда ни глянь, всюду они.

— Точно, — поддержал Трушков. — Вон Сахарова возьми. Сколько о нем писали — Сахаров, Сахаров. А он вовсе на Сахаров, а Цукерман.

— Что за чушь вы порете. — Колчанов досадливо передернул плечами. — Какая-то сволочь сочиняет, а вы повторяете, как попки.

— Кого это ты, само, сволочишь?

— Фашистов новоявленных. Не надо, ребята, с ними водиться. Вы же старые солдаты. Неужели мы немецкий фашизм победили, чтобы теперь свои седые головы склонить перед русским фашистом?

— Никто не склоняет! — воинственно выкрикнул Цыпин. — Я вот что скажу: алес ист швайнерай! Ну, давайте — за Россию!

Выпили по второй, по третьей. Приятное тепло растеклось по организму — Колчанов расслабился, откинулся на спинку стула. Маленькая кухня, занавеска из палочек, лица собутыльников — все было розового цвета, как в кино про хорошую жизнь.

— Толя, — сказал он, — а что это за мастерская, в которой Костя работает?

— Автосервис, — значительно произнес Цыпин. — Автосервис они свой открыли.

— Кто — они?

— Костя и вот его, — кивнул Цыпин на Трушкова, — сыновья. Взяли, само, в аренду каменный сарай и оборудуют. Его старший, Саня, молодец — силен в авторемонте.

— Точно, — подтвердил Трушков. — В меня оба пошли. Классные водители. А Санька-то! — воскликнул в приливе гордости. — Я Прагу в сорок пятом освобождал, а Саня — в шестьдесят восьмом. Это ж как сошлись мы в Чехословакии!

— В шестьдесят восьмом, — сказал Колчанов, — мы в Прагу не освободителями пришли.

— Знаем, знаем эти разговоры! Интернациональный долг исполняли, ясно тебе, седая голова? Санька в Чехословакии, а младший, Валерка, в Афгане. Они верно оба говорят — кто нас оккупантами обзовет, мы тому морду набьем. Ясно?

— Ясно, — сказал Колчанов. Не было смысла опровергать авторитетные трушковские слова. — Кстати, — обратился он к Цыпину, уже изрядно захмелевшему, — о мордобое. Слышал ты, что на сына Мишки Гольдберга было нападение? Шарахнули по голове, чуть не до смерти, и ограбили, деньги отняли.

— Нет, не слыхал. Много денег-то?

— Двадцать тысяч.

— Ни хера себе! Ну-тк, он же, Лёнька, кооператор. Они лопатой, само, гребут. Поймали их, кто нападал?

— Нет. Но…

Тут их разговор прервался. В квартиру кто-то вошел, затопали в передней, женский голос произнес: «Осторожно! Вешалку не зацепи!» Цыпин выглянул в переднюю, за ним и Колчанов с Трушковым. Костя, сыночек долговязый, огромной желтой шапкой чуть не задевая потолок, волочил с помощью жены, коренастой блондинки в распахнутой дубленке, здоровенную картонную коробку.

— А, здрасьте! — заулыбался Костя, пятясь задом в комнату. — А мы телевизор новый купили.

— Цветной, как хотели? — спросил Цыпин.

— Ну! «Рубин»! Заноси сюда, к окну, Ленка. Становь на пол!

Запыхались они оба. Лена, вся еще во власти покупательских страстей, сказала, скидывая дубленку, вытирая пот с разгоряченного лица:

— А та, в чернобурке! Вцепилась, стерва! «Мы по записи первые, полгода ждем», — передразнила она некую побежденную соперницу. — Тоже мне! А мы что — не люди? Полсотни отвалили этому продавцу черножопому — зазря, что ли?

— Ну, ты ее здорово отшила! — Костя хохотнул легким смешком. — Она небось до сих пор сопли утирает. Все, батя! — повел он на Цыпина маленький, как у матери, носик. — Твой черно-белый ящик пустим на заготовку дров.

— Зачем? На кухне его поставим, — рассудительно сказал Цыпин. — Женщины там пускай эту смотрят, само, «Богатые редко плачут»…

— Не редко, а «тоже», — поправил Трушков.

— А мы тут — футбол. Ну, обмыть надо. Эх, на дне одни слезы остались.

— Могу одолжить «Московскую», — сказал Трушков.

— Ну, тащи ее сюда.

— Не могу. Мне Прокопьевна велела сапоги отнести в починку. Пошли, спустись ко мне.