Книга Царица любит не шутя - Елена Арсеньева

Елизавета злилась, обижалась на пасквили, да что проку, ежели в глубине души она прекрасно понимала: все сказанное — правда. Вот и сейчас она находилась в таком состоянии, что вполне созрела воззвать… — нет, не к Пречистой Деве, конечно, это уж сущее кощунство! — но ко всем грецким и римским богам с просьбой оказать протекцию и послать ей какого ни есть новенького кавалера.

Отворилась дверь, и на пороге вырос Ванечка Шувалов, друг любезный.

— Матушка, свет мой, — сказал с нежной укоризною. — Окажи милосердие, прими Михайлу Илларионовича! Он уж штаны протер, по диванчикам в приемной елозючи, твоего приглашения ждучи! С ним и девка французская по имени Лия де Бомон, якобы прямиком из Версаля…

Голос Ивана Ивановича мечтательно дрогнул, однако Елизавета слишком хорошо знала своего молодого любовника и прекрасно понимала: ревновать нечего, он вострепетал вовсе не из-за прелестей неизвестной француженки, а просто потому, что она прибыла из обожаемой Франции.

Это обожание русская императрица вполне с ним разделяла.

Нет, все-таки Франция — великая страна! Весь мир ей невероятно обязан! «Без французов, — писал журнал «Кошелек», писал позднее, в 1774 году, но Елизавета присоединилась бы к каждому слову, — не знали бы мы, что такое танцование, как войти, поклониться, напрыскаться духами, взять шляпу и одною ею разные изъявлять страсти и показывать состояние души и сердца нашего… Что ж бы мы сошедшим в женское собрание говорить стали? Разве о курах да цыплятах разговаривать бы стали?.. Без французов разве могли бы мы называться людьми?»

А потому она наконец-то склонила голову к оголенному пухленькому плечику и сказала:

— Ох, как вы все мне надоели! Ну, так и быть. Проси в кабинет эту, как ее там…

— Ее зовут Лия де Бомон, — подсказал просиявший Иванушка и проворно ринулся в приемную.

Стоило ему сделать приглашающий знак, как посланница Людовика с удовольствием оторвала усталое седалище от роскошного кресла и последовала вслед за пригожим фаворитом и графом Воронцовым в кабинет императрицы. А впрочем, она была загодя предупреждена вице-канцлером, что ждать придется долго, даже очень долго, ибо большей копуши в решении государственных дел, чем Елизавета, просто невозможно себе вообразить.

— Вы не поверите, сколько хлопот доставляет мне нерешительность и медлительность ее величества! — чуть слышно, дабы избежать недобрых ушей, лепетал Воронцов. — Хотя бы я думал, что какое-нибудь дело окончательно слажено вечером, я все же не смею это утверждать, зная по опыту, что на следующий уже день все может измениться. Императрица хочет быть в курсе всех дел, она настаивает, чтобы ничего — слышите, ни-че-го! — не решалось помимо нее. Однако как ей найти время для управления государством?! Времени такого решительно нет. Балы, охота, нужно одеваться, нужно идти в церковь, опять одеваться, и опять, нужно успеть туда и сюда… Помнится мне, шведский резидент[69]интересовался судьбой документа, который касался личной безопасности государыни. Она обещала подписать его и собственноручно отправить в Швецию. «Вам уже ответили из Стокгольма?» — спросили мы с ним спустя немалое время. «Боже! Я забыла подписать бумагу!» — всплеснула она руками. Если мы пытаемся открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» — и возвращается в прежнее состояние.

Лия де Бомон сосредоточенно кивала. Она тоже кое-что слышала о нелюбви, вернее, ненависти Елизаветы вплотную заниматься делами. По Европе ходил анекдот про осу, севшую на перо императрицы в ту минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746 года, заключаемым с Австрией. Оса отсрочила подписание трактата на шесть недель. Может статься, посланнице французского короля придется провести в приемной тоже шесть недель?

Повезло: дело обошлось всего лишь несколькими часами ожидания, и вот уже Лия де Бомон делает реверанс перед русской государыней, а граф Михаил Илларионович, запинаясь от волнения, рекомендует:

— Ваше величество, позвольте представить вам кавалера д’Эона, посланника его величества короля Франции!

Франция, Тоннер — Париж, 1728–1755 годы

5 октября 1738 года в маленьком городке Лионского департамента, Тоннере, известном первоклассным бургонским вином, у Луи д’Эона, адвоката парламента и управляющего королевскими имуществами, и супруги его, Франсуазы, в девичестве де Шавонсон, родился сын. Само рождение его не заключало в себе ничего таинственного: по меньшей мере двадцать человек видели новорожденного, который спустя два дня был окрещен в приходской церкви и записан в церковных книгах под именем Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андре-Тимоти. Из всех этих имен одно, женское, было дано мальчику в честь его крестной матери. Свидетелями крестин подписались три лица, известные всему городу. Как было принято, Шарль был отдан на воспитание кормилице, жившей в самом многолюдном квартале. Ребенок рос и воспитывался на глазах у всех, и это был самый обыкновенный мальчишка. Правда, он очень любил наряжаться в платье старшей сестры, но это всех только забавляло, потому что переодетого Шарля совершенно невозможно было отличить от девчонки.

По достижении возраста Шарль был отдан учиться в городскую коллегию, однако его неуемный и озорной нрав частенько мешал ему и становился причиной публичных наказаний: священник сек его розгами по голой спине на глазах у всех — в назидание прочим шалунам.

Из местной школы Шарля привезли в Париж, в коллегию Мазарини, где дети дворян, готовившиеся на судебные должности, довершали свое образование и воспитание. Несмотря на склонность к озорству, д’Эон оказался толковым малым. Он очень скоро получил место секретаря по судебному ведомству, потом — адвоката при парламенте, потом доктора гражданского и канонического права. А впрочем, юриспруденция казалась ему невероятно скучной. И он разнообразил свой досуг как только мог: великолепно фехтовал (массу времени проводил в фехтовальном зале) и занимался, так сказать, литературной деятельностью. Д’Эон написал две надгробные речи, статьи для различных журналов, издал брошюру «Исторический опыт о финансах» и двухтомник «Политические рассуждения об администрации у древних и новых народов». Труды эти были в должной мере наукообразны, однако более всего были занимательны живостью мысли и стиля. Это привлекло к ним снисходительное внимание знаменитых литераторов того времени, и д’Эон умудрился познакомиться и даже сделаться «на дружеской ноге» с Вольтером, Лагарпом, Берни, Пироном, Кребильоном и др. В то же время он свел знакомство с вельможами, любителями изящной словесности: это были герцог де Ниверне, литератор и дипломат, Лозен, Сен-Фуа, Базанваль и даже сам принц де Конти.

Все эти представители интеллигенции и золотой молодежи имели весьма приблизительное представление о нравах и были весьма распущенны. Провинциал д’Эон играл между ними весьма странную роль. Он был очень скромен, и его дразнили то «красотка», то просто «барышня». Белокурый, голубоглазый, с нежной, прозрачной кожей и полным отсутствием даже признаков бороды и усов, с тонкой талией и маленькими руками и ногами, этот двадцатилетний адвокат и впрямь походил на юную девушку, зачем-то напялившую мужской костюм. Темперамент его был самый флегматический, и даже насмешки и поддразнивания приятелей не могли пробудить в нем желания броситься в водоворот тех сатурналий, которым охотно предавались его развращенные и циничные друзья. А между тем он очень нравился женщинам. Например, графиня де Рошфор готова была дать ему самые веские доказательства своего расположения, однако юноша нипочем не хотел их брать. Впрочем, ей хотя бы удалось добиться известного трепета д’Эона, когда она касалась его головы. Но на большее он никак не шел. Такова уж была его натура!