Книга Не все мы умрем - Елена Гордеева

— Где остальные?

Авдеев поднялся и стал вытаскивать из карманов мелочь и складывать ее на стол.

— Все. — Он вывернул последний карман.

— Хорошо, сын мой. Ты идешь правильной дорогой, — прочитал Авдеев по губам Великого инквизитора и вздохнул с некоторым облегчением.

Подручные сгребли деньги в портфель Авдеева и поставили его рядом с креслом Великого инквизитора.

— А теперь, сын мой, чтобы мы могли удостовериться в искренности твоего раскаяния, скажи, есть ли лица, принадлежащие к вашей секте, которые ищут архив дона Мокрухтина?

— Есть, ваше преосвященство, есть! — обрадовался Авдеев возможности доказать свою приверженность христианской вере и Римской церкви. — Но они не там ищут!

— Почему не там?

— Потому… — Авдеев пытался вспомнить — и не мог. От напряжения он вспотел, но его воображение услужливо подсовывало ему лишь жуткие картины массовых аутодафе где-нибудь в Кастилии или Валенсии.

Великий инквизитор встал. В руках его развернулся свиток:

— Мы, генеральный инквизитор во всех королевствах и владениях, против еретической испорченности назначенный… — звучал в ушах Авдеева ровный монотонный голос председателя трибунала, от которого мурашки поползли по телу и во рту пересохло.

— Я вспомню! — закричал Авдеев. — Я вспомню!

— …и уполномоченный святым апостольским престолом, постановляем…

Грешник, обезумевший от неумолимо надвигающегося на него приговора трибунала, вдруг бессвязно забормотал:

— Его надо похоронить, его надо похоронить… И все откроется…

Подручным надоело слушать подобную ересь, и они выкрутили ему руки за спиной и поволокли к бочке, но один взмах руки Великого инквизитора — и его отпустили.

— Надо похоронить? Все откроется после похорон?

— После похорон, после похорон… Супрема, супрема… — качался Авдеев.

Соколов поднялся с кресла, прихватив портфель с деньгами, и трое исчезли, оставив несчастного безумца наедине с Испанией, Верховным трибуналом и Великим инквизитором.

Так закончилась для Авдеева «Испанская баллада».

Утром следующего дня секретарша, приходившая на работу первой, застала главного врача в невменяемом состоянии. Он ползал по совершенно разгромленному кабинету, периодически воздевал руки к потолку, жалобно скулил при этом, бился головой об стену и голосил:

— Supremo, supremo, supremo!

На прибывших врачей психиатрической помощи господин Авдеев бросился с кулаками, а одного даже попытался укусить, — тогда здоровенные санитары надели на него «санбенито», спеленали, как куклу, и понесли к машине.

Последнее, что услышали от него высыпавшие из кабинетов сотрудники, было:

— Supremo Tribunal de la Santa Inquisicion.

Они сильно удивились, как и врачи-психиатры, — с таким феноменом никто из них раньше не сталкивался. Все указывало на то, что Виктор Семенович Авдеев за одну ночь выучил испанский и от этого сошел с ума.

Глава третья

Евгения стояла у плиты, поджаривая гренки. Мужчины, прихлебывая кофе, просматривали за столом газеты, — только страницы шелестели.

— Вы читали сегодняшний «Коммерсант»? — обратился к Евгении Герман.

— Я вообще не читаю газет, — пожала плечами женщина.

— Напрасно, — хмыкнул Герман. — Здесь на последней странице в нижнем правом углу человек умер.

Евгения удивленно повернулась, глаза Ежика смеялись. Он стал читать:

— Двадцать пятого августа в церкви иконы Божьей Матери «Всех Скорбящих Радости» состоится отпевание тела усопшего Мокрухтина Федора Степановича и погребение его на Калитниковском кладбище. Начало церемонии в десять часов утра.

— Билеты продаются, — добавил Антон, веселясь.

Герман поднял глаза на Евгению:

— Что вы на это скажете?

Евгения присела к столу, пробежала глазами заметку — и начала командовать:

— Так. Мне все ясно. Времени нет. Один из вас срочно достает уголовное дело Мокрухтина. Оно в Генеральной прокуратуре. Второй — дело Огаркова из Фрунзенской прокуратуры. Третий узнает, что с Авдеевым.

Антон взял под козырек, а Герман поинтересовался:

— А кто третий?

— Кто-нибудь из вас.

— Позавтракать можно? — тоскливо спросил Антон.

— А какое сегодня число? — нахмурилась Евгения.

— Двадцать третье.

— Сейчас подам.

Герман смотрел на нее с восхищением. Она мыслила так странно, так непривычно, какими-то прыжками, опуская целые периоды, на ее взгляд не важные, что трудно было уследить за ее логикой, и только заметив, что ее не понимают, иногда останавливалась и по пунктикам объясняла. Казалось, бежит спортсмен, перепрыгивая через препятствия, и вдруг, оглянувшись назад, замечает, что все остальные отстали, сгрудились перед барьером и не знают, как его взять. И тогда он возвращается, берет их за ручку и обводит сбоку.

Но скворчащие гренки, сметана, тосты с сыром, поджаренная ветчина с хреном, яичница с крапивой, несмотря ни на какую логику Евгении Юрьевны, регулярно появлялись на столе к завтраку, и Герман, само собой, перестал ночевать в своей квартире в Бибирево. На даче было намного вкусней и интересней. А Антон, так любивший поесть, вообще смотрел на Евгению с обожанием, как лохматый водолаз. Дача в Томилино постепенно стала превращаться для мужчин в Дом отдыха работников невидимого фронта.

Евгения не знала, сколько придется ей здесь просидеть, — все будет зависеть от операции по уничтожению Соколова, с которым у Германа, как правильно вычислила она, были особые счеты. Какие именно — она пока не знала. «Но всему свое время, — говорила себе Евгения. — Сейчас на повестке дня — архив».

Мужчины завтракали, а Евгения говорила:

— Если собираются хоронить Мокрухтина, то Авдеев им что-то сказал. Я знаю, что он сказал.

Герман перестал есть и удивленно отложил вилку. Евгения это заметила и стала подробно объяснять столпившимся у барьера:

— Как вы считаете, есть ли у умершего воля? Представьте себе: человек умер, лежит бездыханный — может он что-нибудь сделать?

Антон сказал твердо, как специалист:

— Нет!

— А вот и да! — огорчила его Евгения. — У него есть посмертная воля. Вот вы говорили: Достоевский — ваш любимый писатель. А что вы делаете, когда берете его книжку с полки? Вы проникаетесь его волей. Больше ста лет люди, читая его романы, выполняют его волю. Они даже совершают некую механическую работу, подчиняясь ей. Правда, та энергия, которую люди черпают из его книг, гораздо сильней той, которую они затрачивают, беря книжку с полки. Конечно, сто лет под силу только гениальным писателям, и сто лет — это не предел! А Гомер? А Данте? А Шекспир? Разве «Гамлет» — это не посмертная воля Шекспира?