Книга Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Сначала признался Фабьен. Полицейский, однако, счел слова его лишь нервическим вымыслом, чья задача — себя обелить. Хорошо знакомый синдром «обнимания жертвы», которым преступник тщится внушить своему подсознанию непричастность к свершенному им злодеянию. Каково же было удивление Трауберга, когда, стоило ему кинуть наживку и упомянуть об этом свидетельстве в разговоре с Пенроузом, как тот вспылил и стал «в грубой форме браниться», а потом потребовал внести в протокол, что это «он сам провел с хозяйкой имения все часы того злополучного дня с двух пополуночи и до зари». В подтверждение своей правоты англичанин сослался на преподнесенный графине перед ее уходом подарок: рубиновый бокал с инкрустацией золотом, изображающей католический крест.

Горчаков вел себя очень похоже: сперва он кричал слово «ложь!», потом рассмеялся, затем приуныл и даже немного поплакал. Выпив брому, он, правда, заметно остыл, но тем более странным показалось его нежелание отправиться тут же к себе, воспользовавшись разрешением передохнуть, чтобы собраться с духом и мыслями. Несмотря на подавленность чувств, писатель настаивал на продолжении допроса, ссылаясь на намерение «внести полную ясность сей же час в те часы, которые так бесстыдно и подло оболгали другие». Фон Трауберг сделал знак писарю и приготовился слушать, надеясь, что до развязки осталось всего ничего. Однако то, что поведал ему Горчаков («говорил медленно, ровным тоном, следя за тем, чтобы его показания фиксировались без сокращений»), едва не вывело шефа полиции из равновесия. Еле дождавшись конца излияний, он отправился домой, где, отказавшись от пищи, принял снотворное и проспал пять часов кряду, чтобы вечером, нахлебавшись крепкого кофею, перечитать на холодную голову предусмотрительно прихваченную папку. Но и теперь ему пришлось констатировать, что все отличие между показаниями свидетелей сводилось разве что к характеру стилистических оборотов и предпочтению различных синонимов («постель» — «спальня» — «альков»; «предавались любовным утехам» — «отдали дань зову страсти» — «покорились слепому влечению»), да еще к тому, что каждый раз фигурировал новый презент: Горчаков подарил Лире серебряный нож для разрезания бумаги с гравировкой плывущей русалки по лезвию, а Гектор Фабьен — китайскую вазу с ползущим по ней по спирали драконом. Поверить в это было непросто: с какой бы скрупулезностью и рвением ни искали стражи порядка в особняке, а даров от волхвов пера среди вещей Лиры фон Реттау не находили. Трауберг все больше мрачнел. Водолазы шарили по широкому днищу Вальдзее, но выуживали оттуда лишь подгнившие уды, тряпье да рыбачьи крючки. Присланный из Мюнхена дознаватель вместо помощи только мешал, рыскал в поисках допущенных провинциальным коллегой ошибок и досаждал откровенной предвзятостью.

Наконец, в полдень 26-го июня кое-что прояснилось: на пороге гостиной, где оба мундира коротали на вилле время за чаем, появилась кухарка, поманила их пальцем и повела за собою вниз по тропе, минуя весь сквер. Остановившись у фонтана со статуями, она указала на круглую плиту, объяснив жестом, что надо ее приподнять. Когда просьбу исполнили, обнаружилось, что в основании сооружения скрыт тайник; в нем и лежали все три подарка. При виде их недоумение Трауберга лишь возросло: в одиночку сдвинуть плиту с цементного обода было никак невозможно. Полдюжины полицейских — и те справились с этой задачей с трудом. Поразмыслив, баронет велел повторить тот же опыт троим подчиненным из числа самых крепких физически. Те долго морочились, но, как он и предполагал, не сумели сместить плиту ни на дюйм. Предприняли попытку вчетвером — эффект тот же. Лишь взявшись пятеро, дюжие молодцы добились какого-то зримого результата: плита заскрипела и подалась. Шум, однако, при этом раздался такой, что не услышать его было нельзя и за двести шагов, тем более ночью. Если руководствоваться напрашивающимися умозаключениями, выходило, что уничтожить хозяйку Бель-Летры сговорились чуть ли не все: тут к трем литераторам надобно было добавить соседей — двух сколь дряхлых, столь благообразных старичков, которые, как установил нехитрый опрос, фон Реттау ни разу не видели ближе, чем из окна своей скромной обители в полтора этажа на холме. Приняв во внимание то обстоятельство, что приезд Лиры на виллу сделался основным развлечением для их изнемогшего от безделья любопытства, баронет отмел версию, что старцы могли не заметить упорных работ над фонтаном. Худо только, что никакой другой версии не возникало. Наличие пропавших было, но теперь так некстати обнаружившихся подарков заводило следствие в еще больший тупик: три коронных вопроса — кто? как? почему их доставил сюда? — повисали в июньском мареве полной бессмыслицей. Свое раздражение Трауберг вымещал на тех, кто врал так, будто сочинял по ходу на диво дурацкий роман. Изучив все три предмета, он увидел в этом препятствии повод для мести за то, что его ввергают в абсурд, и, похоже, решил перенять его логику: очень скоро дракон господина Фабьена навеял полицмейстеру мысль о заявленном загодя отравлении. Горчаковская дева с рыбьим хвостом позволяла довериться предположению, что фон Реттау насильно нашла свой приют в молчаливой гробнице Вальдзее. Бокал цвета крови с могильным крестом побуждал полагать, что убить ее собирались еще изощренней, с особой жестокостью.

Отчаявшись увещевать полицай-президента в своей невиновности, Гектор Фабьен — о чем, между прочим, гласит протокол, — негодуя, воскликнул: «Но скажите, зачем было мне ее умерщвлять? Какой был в том прок? Назовите причины!» Трауберг невозмутимо ответствовал: «Милостивый государь, не задавайте глупых вопросов. Я же не прошу вас назвать причины того, почему вам не стоило ее убивать. Мой многолетний опыт пребывания в должности учит тому, что для убийства, как правило, не требуется особых причин. Люди, знаете ли, убивают чаще всего оттого, что причин не убить не находят. Характерно и то, что при этом им может казаться, будто их поведение разумно и очень логично. Однако станете ли вы тыкать семь раз в грудь подвернувшимся металлическим стержнем семилетнюю девочку только за то, что в вас запустили клешней от издохшего краба? Между тем мне известны и более жуткие случаи…».

Как бы то ни было, а доказать причастность гостей к исчезновению хозяйки Траубергу не довелось: как и в любой схватке с жизнью, на стороне литераторов было время. Чем дольше длилось их заточение, тем более выражало себя возмущением общественное мнение Европы. Право писателей убивать лишь на бумаге в конце концов отстояли. В самом деле, сделать это в реальности у них получалось похуже: дуэль Горчакова с Фабьеном на почве ссоры из-за права «ночного первородства» служила наглядным примером того, как рука, привыкшая держать перо, отказывается повиноваться куда более совершенному механизму насилия. Арестовать двух смутьянов за комический фарс поединка полицай-президент не рискнул: их присутствие и без того уж ему опостылело. Однако навязчивая идея упущенного где-то в пределах ограды Бель-Летры хозяйского трупа все так же не давала успокоения его рядовой и суровой душе. Надо отдать должное преданности баронета призванию: изобретая отговорки, отсрочки и проволочки, он всячески противился прекращению следствия, пока не капитулировал четыре года спустя под угрозой своего увольнения. Здесь, по-видимому, не обошлось без хлопот наследника Лиры, графа фон Зихерунга, зачастившего с визитами в Мюнхен, где его замечали в компании важных баварских сановников. Так дело Лиры фон Реттау было закрыто, перейдя из плоскости юриспруденции в сферу этико-эстетических разысканий.