Книга Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Опять собаки

Есть ли смысл вспоминать события, не важнее ли ощущения? Скажем, грязное мартовское шоссе, едва уворачиваюсь от УАЗика, заглядевшись на большую белую бездомную больную собаку в серой жиже: милиционер ласково приглашал ББББС на обочину, та трусила и не верила. Бездомные собаки — от них сжимается сердце. Бездомные люди — вызывают брезгливость. Собак хотелось собрать, помыть, накормить, вылечить, приласкать… Щенки — игривые, с гладким пузом, еще мучительно-счастливые. Старые — тощие, с вытертой шерстью и гноящимися глазами. Трехногие. Сосед переезжал и выбросил на улицу двух овчарок, пожилых уже кобелей. Год — год! — бродили псы по окрестным помойкам, каждый вечер возвращались к подъезду и ждали. Постепенно приходили в упадок. Один прихрамывал. Кое-кто выносил им еду, Виталик тоже. Его все собаки выделяли — любовь с первого нюха. И прощали, когда он растерянно разводил руками: ну нет ничего. Да ладно, чего уж тут, на нет и суда нет. Овчарки улучали момент, протискивались в подъезд и поднимались на свой — свой! — третий этаж. И ложились у дверей бедного новосела. Тот звонил в милицию. Собаки исчезали на время. Потом возвращались. Все реже. Пропали на месяц. Потом появился один. Тот, что хромал. С вытекшим глазом. Лег рядом с мусоркой и лежал двое суток, отказываясь от еды. Пил немного из гнутой миски, подставленной дворничихой. Несколько милосердных скинулись и вызвали ветеринара. Хотите, усыплю, сказал он. Лечить тут нечего. Крайняя сердечная недостаточность. Ночью пес умер сам. От сердечной избыточности — как Нюта?

Отсюда сразу же ползут и формируются в твердую убежденность мысли об извращенной природе человека. Древний — внеморальный — инстинкт убийства: какая тут мораль, просто есть хотелось, территорию защищать. И вкус крови — и к крови, — заполнивший подсознание, никуда не ушел. Прекрасно себя чувствует и матереет под пленочкой морали — тут идет поклон всем религиям. Ну как же без крови! Верблюдов и агнцев, ведьм и гугенотов, неверных и басурман и конечно же евреев — их-то кровь особенно любезна, ибо кричали: «Распни его!» Каинова печать? Ну как же так, ну как так можно — поставить эту самую печать на человека (человек ли он, возможно ли, чтобы человек так вот напрямую общался с Создателем — батюшки, ведь и священников еще не было), от которого многие из нас и произошли: через Еноха — Ирада — Мехиаеля — Мафусаила — Ламеха и прочих. Вот и бродят в людях гены убийства… Чего ж от нас ждать — наследственность.

И как же тем, кто поумнее, не воспользоваться укорененным инстинктом? Главное слово тут — зависть. У соседа лишняя овца — убить, сначала овцу, потом и самого соседа: он удачливей, красивее, денег у него больше, шкурок, женщин… Однако ж — цивилизация, мать ее. Она чего требует? Она требует привести кровопускание в систему, не пускать это дело на самотек и снабдить убийства рюшечками и воланами. Вот сосед нахально завладел камушком в океане. Камушек вроде и не нужен никому, но — не положено. Противу правил. А потому — отобрать. Это обойдется в каких-нибудь 50–60 тысяч жизней. Заставлять не придется, душа готова, бьет копытом от нетерпения. Отпустить узду: мол, можно — вот и война. А чем она отличается от мира? Всего-то тем, что отцы хоронят детей, а не наоброт, это еще Геродот заметил, большая умница.

Но — к собакам. Вот наблюдение одного натуралиста из Уэллса. Если щенки пуделя живут и воспитываются вместе с волчатами, то волчата охотно уступают собакам лидерство и готовы подчиняться, а пуделята, напротив, проявляют агрессию. Что ж это с Артемонами творится? Уж не следствие ли сотен лет общения с человеком? И куда скупее волки, обратившиеся в собак, воздействуют на человека, умягчая его кровожадную природу. А ведь как было задумано! Давал, как известно, Господь имена всем своим созданиям. Жирафу — жираф, слону — слон, тигру — тигр… Время шло, животные проходили перед Ним бесконечной вереницей, и вот, казалось, все уже получили имена… Но тут заметил Бог еще одно — последнее — существо. Оно горько плакало. «Что с тобой, — спросил Создатель, — почему ты плачешь?» — «Как же мне не плакать, — ответила зверюшка, — ведь у меня нету имени». — «Знаешь, — сказал Бог, — не унывай, грешно это. Я припас для тебя необыкновенное имя. Ведь ты станешь самым близким, самым преданным другом человека, а потому имя тебе нужно особенное. Я дам тебе свое имя — если читать его справа налево».

Право же, не стыдно поучиться любви и верности у зеркального отражения Бога — пусть хотя бы в англоязычном мире. Профессор Ёсабуро Уено жил в местечке Шибуя, пригороде Токио, и каждый день ездил в столицу на поезде, а вечером его молодой пес, акита-ину по кличке Хачико, встречал хозяина на платформе, и они вместе шли домой. Однажды профессор не вернулся — он умер на работе. Последующие одиннадцать лет, до своей смерти в 1935 году, Хачико каждый вечер приходил на станцию Шибуя и ждал, ждал, ждал… Сейчас на этом месте стоит бронзовый памятник — собаке? любви? верности? А недавно в Англии объявились две овчарки, о которых писали все газеты. Их нашли на какой-то сельской дороге и отвезли в собачий приют. Бони и Клайд, примерно двух и пяти лет от роду. Бони шла впереди, а Клайд, как потом выяснилось — слепой, ковылял сзади, положив морду на спину подруги. Они не расстаются, и сейчас этой паре подыскивают хозяина. Там-то, в Англии, найдут…

Ни одна религия не наделила собаку душой. Зато эти самые души есть у костоломов и убийц, насильников и грабителей, растлителей и — профессиональных живодеров. Как же, как же — венцы творения.

Эта озабоченность собачьими судьбами сыграла с Виталиком злую шутку, когда они с Аликом Умным предавались одному из любимейших занятий — составлению списков «самых-самых», на этот раз — «самых великих русских поэтов двадцатого века». Поместив в первый десяток Сергея Александровича Есенина, сам Виталик еще не отдавал себе отчета, что не «Анна Снегина», и не «Черный человек», и не «Шаганэ ты моя» подвигли его зачислить Есенина в компанию Пастернака, Мандельштама, Блока, Ахматовой, а «Дай, Джим, на счастье лапу мне», «Утром в ржаном закуте» и решительный отказ поэта лупить по голове меньших братьев. Ну и, конечно, «Корова». Вот это:

Скоро на гречневом свее,

С той же сыновней судьбой,

Свяжут ей петлю на шее

И поведут на убой.

Жалобно, грустно и тоще

В землю вопьются рога…

Снится ей белая роща

И травяные луга.

Да и сам Маяковский рисковал впасть в немилость и отстать от группы лидеров, не вспомни Виталик об упавшей на Кузнецком лошади — хоть и с трудом, но перевесившей омерзение от, видимо, искреннего: «Стар — убивать, на пепельницы черепа»… Ну и этот, дай Бог памяти, Жак Превер, словно у Маяковского подсмотрел и поменял Кузнецкий на парижский пейзаж:

На площади Карусели

летом,

однажды,

предвечерней порой

случилась беда,

и струилась

кровь лошади

по мостовой.

И лошадь

стояла не двигаясь,

стояла на трех ногах,

и нога искалеченная,

вывернутая