Книга "Крестоносцы" войны - Стефан Гейм

Фулбрайт проворчал, собрав в складки свой выпуклый низкий лоб:

— Скучновато оно получается — всегда третьей роте достается самое паршивое задание, а моему 322-му взводу — тем более… — Фулбрайт любил поворчать, тем утверждая за собой право выразить протест. Но он прекрасно знал, что Трой потому остановил свой выбор на нем и на первом взводе, что считал его самым выдержанным командиром, а его солдат — лучшими в роте.

— Вы недовольны? — невозмутимо спросил Трой. — Хотите, чтобы я внес в приказ какие-нибудь изменения?

Фулбрайт ухмыльнулся капитану. Трой ему нравился — легкий человек.

— Не трудитесь, — сказал он. — Как-нибудь справлюсь. Нам понадобится саперное имущество, главное — шестовые заряды.

— Это все будет обеспечено, — сказал Трой. Он знал, что Фулбрайт успокоится, как только уяснит себе свои обязанности. Лейтенант был похож на мастера, который знает свои машины, знает людей, обслуживающих эти машины, и поэтому может предсказать выработку. Что ни возьми — их радости, как бы мало их ни было, их безопасность, их жизнь, — они во всем зависели друг от друга; это они теперь знали твердо. Как и следовало ожидать, время обострило их взаимные обиды, их антипатии и мелкие разногласия. Когда изо дня в день живешь с человеком, вместе ешь и вместе спишь и не можешь от него уйти, то постепенно проникаешься к нему лютой ненавистью, какой не испытать и к чужому. На глазах Троя Лестер и Фулбрайт, Шийл и Черелли, Трауб и Уотлингер по самому пустячному поводу бросались друг на друга с кулаками. Ни одного из них нельзя было назвать приятным человеком; непрочный внешний лоск, приобретенный ими дома и в воскресной школе, быстро слетел под влиянием грязи и вечной усталости до одури, среди снарядов и мин, которые всегда ложились где-то рядом и до сих пор пугали, как в первый день.

Почему Троя одолевали беспокойные мысли? Может, он опасался, что не все его солдаты возвратятся после атаки дотов на высоте 378? Может, хотел доказать себе, что принятое им решение правильно? Он уже столько принимал решений, столько потерял людей — его рота наполовину состояла из новичков. Это не проходило даром, и он сам становился другим человеком. Трой теперь почти не отдавал приказов — он только предлагал, как лучше поступить. Солдаты в него верили. Когда он ощущал эту веру, он приходил в отчаяние. Он сказал, что самый сильный дот будет брать Фулбрайт со своим взводом. Если Фулбрайта убьют, или Лестера, или Шийла, выйдет, что это он послал их на смерть. И распредели он задания по-другому, все равно будет то же самое.

Лестеру было слышно, как чертыхается Фулбрайт; он не видел лейтенанта, потому что его скрывала выпуклость холма и потому что Лестер полз, опустив голову. Земля была мокрая и скользкая от вчерашнего дождя; уже через несколько минут одежда его промокла. Летом земля была другом; теперь она отвергала его. От этого рождалось ощущение бессилия и злости, но страха он не испытывал.

Страх исчез, как только он начал подниматься на высоту 378. Следом за ним двигались капрал Саймон, Уотлингер, Черелли, Трауб и Шийл. С ними ему предстояло сделать последнюю перебежку — ярдов пятьдесят по голому месту, без единой былинки, за которой бы можно было укрыться, — прямо к стене дота. Только добежать до этой стены, пригнуться к ней — и дот им не страшен, потому что немцы могли стрелять только через амбразуры. Фулбрайт сказал:

— Когда будете пересекать этот участок, вас будут прикрывать двадцать пять винтовок и минометы…

И Лестер ответил:

— Да, сэр! — хотя знал, что они не могут его прикрыть, потому что немцев за их бетонными укреплениями этот огонь все равно не достанет.

Лестер полз, стараясь оставаться незаметным. У него было достаточно времени, чтобы обдумать, почему это он не боится, — вероятно, потому, что достиг той точки, когда уже ничего не чувствуешь. Всю ночь он ворочался с боку на бок и не мог уснуть; он мысленно переживал эту перебежку — пятьдесят ярдов до стены дота; он представлял себе страшную минуту — удар, словно с размаха кулаком по лицу; вот он вскинул руку, перевернулся и замер, кровь сочится из раны, а сам он становится все легче, легче — сейчас улетит. Он так и не заснул до побудки. Он испытал все, что может испытать человек в предсмертных муках, и теперь ощущал только пустоту да страшную головную боль.

Это случалось с ним всякий раз, когда он заранее знал о предстоящем бое. Но чем дольше он был на фронте, тем более подробные и яркие картины ему рисовались. Перед первыми боями среди нормандских изгородей страх возникал лишь в общих очертаниях; с тех пор Лестер столько всего нагляделся, что теперь мог в совершенстве расцветить его подробностями.

Последние полмили до исходной точки он шел, сознавая только, что должен с каменным лицом передвигать ноги впереди пяти солдат, которых сам себе выбрал. Он не разговаривал с ними; им уже было сказано, что кому делать и кто что должен делать, если сосед будет убит или ранен.

И внутри у него была пустота, а страха не было.

Склон холма поднимался к доту отлого, но весь был изрыт воронками. Воронки неудержимо тянули к себе. Лестер старался не смотреть на них; он чувствовал — стоит залезть в воронку и не захочешь вылезать. Он очень устал ползти на локтях и коленях, каждое движение требовало усилия воли. Мелкие острые камешки кололи руки; казалось бы, нечего обращать внимание на такую ничтожную боль — а вот поди же ты!

Он посмотрел на часы. Прошло всего четыре минуты, половина склона была позади, и пока ничего не случилось.

Внезапно он ощутил нетерпение. Захотелось поскорее отделаться. Он взвесил шансы.

Если встать и пуститься бегом, у немцев окажется сравнительно большая мишень. Если продолжать ползти, мишень будет меньше, но она неизмеримо дольше останется на мушке у немцев. Неизвестно, что хуже.

Он приподнялся. Немецкий пулемет дал очередь.

— С ума сошел? — крикнул Саймон. — Ложись!

Боится, подумал Лестер, а посмотреть на него — силач, богатырь.

Лестер встал, махнул другим, чтобы не отставали, пробежал несколько шагов. Вот это еще так! Теперь каждый шаг приближал его к цели, хотя нога, коснувшись скользкой земли, при каждом шаге съезжала назад на несколько дюймов. Он отчаянно боролся с глиной. Дыхание у него прерывалось, в висках стучало.

Все же он услышал слабый возглас, словно вскрикнул испуганный ребенок. Он хотел бежать дальше, но не мог.

Он подумал, если я обернусь, — конец, а так хорошо бежали. Он обернулся. Он увидел, как огромное тело Саймона катится вниз по склону. Руки и ноги казались мягкими, как тряпки, на тело налипала грязь. Наконец Саймон скатился в воронку и остался лежать распластавшись, уже наполовину засыпанный землей.

Пулемет опять застучал. Впереди Лестера взметнулся фонтан грязи.

— Ложись! — крикнул он. — Ложись!

И снова он как автомат полз вверх на локтях и коленях. Без Саймона их осталось всего пятеро. Ради живого Саймона он прошел бы через такой же ад, какой переживал сейчас; мертвый Саймон был только цифрой, — теперь немцы будут целиться всего в пятерых, особенно во время последней перебежки. Его личные шансы уменьшились.