Книга Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

— Ладно, не трепещи крылами поперек живота! — Кутря хлопнул его по плечу. — Никто в твоем геройстве не сомневается!

— Да я, дядька Кутря…

— Да верю, верю…

Потом, вспоминая этот разговор, Кутря думал, что парень невзначай словно накаркал беду вещим вороном, каких посылает среброголовый Перун предупреждать людей об опасности. Так все одно к одному сложилось.

Пока они сидели в тени, разговаривая задушевные разговоры, из леса появился волхв Ратень. Шел через силу, спотыкаясь на ровном месте и цепляясь за стволы и ветки.

Страшен был его вид. Белая узорчатая волховская рубаха висела на нем драными лоскутами, кровь и грязь запеклись на ней, смешавшись между собой. Волосы и борода растрепаны, от лица, рассеченного старым шрамом поперек щеки, разве что половина осталась — так оно ввалилось. Только глаза оставались живыми на этом лице, да и те смотрели куда-то вдаль, ничего не видя перед собой.

Родичи гурьбой кинулись к кудеснику…

10

Ратень вышел к родичам чуть живой. Весь испятнанный ранами, словно затеял играть в расшибайку с клыкастыми кабанами. Дошел и упал без сил.

Родичи подобрали волхва, отнесли в избу князя Кутри, к старой Мотре, сведущей в болячках. Мотря и Сельга, две целительницы, старая и молодая, захлопотали над ним, с трудом ворочая огромное, тяжелое тело бывшего ратника. Как будто собаки его порвали, недоумевали они, отмачивая лоскуты присохших к телу портов и рубахи. Только откуда в лесу собакам взяться? Волки или другое зверье? Тоже непонятно. Ни один зверь по летнему изобильному времени так яростно не нападает. Да и какое зверье накинется на волхва, который, известно, умеет разговаривать с лесными духами на их языке. Отродясь не было такого, чтоб волхвы опасались лесного зверья…

Тогда кто?

Сельга сначала взялась считать раны, с уважением рассматривая крепкое, богатырское тело, где на старые рубцы накладывались новые порезы, ссадины и даже укусы. Но быстро сбилась со счету.

Не хотелось признаваться, но огромное, обнаженное тело волхва вдруг взволновало ее. Крепкое тело, обильное плотью, такой прижмет так, что косточки захрустят, подумала она, сама понимая, что не к месту и не ко времени. Но эта неожиданная мысль отдалась внизу живота сладкой, будоражащей кровь истомой. Пожалуй, ее первый раз так отчаянно взволновало мужское тело, хотя не девка уже, и мужик у нее, и ребенок…

Сельга сильно дернула головой, стряхивая наваждение.

— Глянь заодно, мать Мотря, ничего ему не отгрызли там, промеж ног? — спросила она, обмывая тяжелую, неподвижную голову Ратня мягкой ветошью, вымоченной в ромашковом варе.

— А тебе, девонька, что за печаль с того? — усмехнулась старая.

Вот старая, да глазастая! Комар позади избы пролетит — и того заметит…

— Мужика жалко, — пояснила Сельга, зачем-то поспешив оправдаться. — Очнется, кинется искать, с нас потом спросит. Куда, скажет, задевали кожаное богатство? Мужики — они за свое плодородное изобилие крепко трепещут. Или забыла по старости, матушка Мотря, как оно бывает?

— Такое не забывается и на смертном костре, — отговорилась старая. — Может, у тебя, бабочка, не так?

Она опять усмехнулась. Сельга, глянув на нее, тоже весело прыснула смехом.

Все так, все правильно, пусть будет весело у его ложа. Известно, если человека ранили тяжело, у его ложа нельзя выглядеть грустным, иначе Мара Темная, богиня смерти, заметит это и раньше времени прилетит за ним.

Обе целительницы опять занялись раненым. Раны присыпали грибным порошком, чтобы не гноились, промывали настоем из ивовой коры, потом подвязывали тряпицами. Постепенно так замотали волхва, что Ратень стал похож на деревянную чурочку, с какими тетешкаются дети, укутывая их в лоскутки…

* * *

Крепок оказался волхв. Быстро пришел в себя, выпил два ковша пива одним глотком, отдышался и смог внятно рассказать, как талагайцы напали на капище и убили Тутю-волхва и маленького Сваню. А почему вдруг напали, с чего схватились они за оружие, он и сам толком понять не мог. Ни с чего, получается, всегда были приветливые да улыбчивые и вдруг стали лютые, крутил большой лохматой головой Ратень, морщась от боли.

Родичи, толпой набившись в просторную княжескую избу, слушали его внимательно. Крякали, чесали затылки, теребили бороды, плескали руками от горькой обиды. Коварство талов, напавших на святое капище, возмутило всех, До такого даже оличи или витичи не додумались бы, гудели между собой родичи. Даже коварные косины всегда обходили стороной чужие святилища, даже жестокосердые свей не трогали чужих богов…

Разгорячились все: плюнь — закипят. Чтобы охладить родичей, князь Кутря выкатил бочку пива, поставил перед избой. Отбили крышку, в очередь выпили из ковша для прояснения головы. Захотели еще. Опять выпили. И еще, и еще раз сходили ковши по кругу. Тогда начали рассуждать.

То, что талы напали, — это не диво, они уже давно злобились, во всех селениях родичи с весны были настороже. Почему злились? Может, опомнились талы, жалко им стало отданных без боя угодий? Или последняя мена им не понравилась, когда за дешевое, дрянное железо родичи взяли сверх меры дорогих мехов? Кто их разберет, если разбираться…

Куда напали — вот в чем главная подлость! Ударили и самое святилище, не убоялись гнева богов! Или решили, что их Ягила сильнее Сварога или Перуна? Решили, что поличи спустят им кощунство без наказания?! Зря они, ох, как зря…

Христианин Федор тоже проникся возмущением родичей. Выпив пива, плевался от злости и называл талагайцев непонятным словом «язычники». Значит, те, кто не ведают божественных истин, объяснил он тут же. Нет, не ведает, где уж им, соглашались все, талагайцы и так бестолковые, откуда им знать о божественном промысле?

Федор тоже вместе со всеми родичами хлебал пиво ковш за ковшом. Между ковшами он заводил длинные речи про своего бога Иисуса, и чем дальше, тем непонятнее они становились. С одной стороны рассудить, его слушая — вроде как Христос велел всех прощать, с другой — нет язычникам никакого прощения на земле и на небе не будет тем более, гореть им вечно и мучиться. Кто не со мной — тот против меня, говорил, по его словам, бог Иисус, и поличи понимали — так тот по-своему взывал к священному чувству мести. Правильный, значит, бог…

Правда, не успели согласиться с этим, как Федор опять вильнул словами и вскачь понес не в ту сторону. Мол, не мир принес нам Христос, а меч, меч божественных истин, что разят врагов сильнее, чем железо. Ибо слово божье — оружие пострашней других…

А это-то здесь при чем? Вот и пойми его после этого…

Говорить, что ли, с талами предлагал, недоумевали родичи. Так те говорилки еще когда вместе с позапрошлогодним хлебом доели, напрямик сказал ему Велень. Поздно говорить, когда такое творится!

Федор больше не возражал, пошатываясь, присел прямо у бочки, уронил голову на колени. Э, паря, да он пьяный уже раньше времени, догадались все…