Книга Письма из Лондона - Джулиан Барнс

Политики могут быть очень бесцеремонными и орать как резаные, когда они чуют голоса на выборах; истина в случае Рушди — или по крайней мере истина в том виде, как ее представляло большинство британских политиков — была в том, что, открыто поддерживая его, мало что можно было выиграть и много — потерять. Эта подлая логика, по-видимому, состояла в том, что, тогда как люди, в принципе сочувствующие Рушди, голосуют скорее по более широким вопросам, выбор его ненавистников из мусульманской общины будет обусловлен вопросом одним-единственным. Таким образом, между лейбористами и консерваторами возникла перекрестная межпартийная поддержка в пользу апатичного отношения к делу. Более надежную помощь Рушди получал от Падди Эшдауна, лидера либеральных демократов, чьи места были скорее в тех частях страны, где не было цветного населения.

Второй альтернативный сюжет — вообразить, что этот случай произошел в какой-то другой стране. Когда я изложил свою гипотезу самому Рушди, он ответил, что в другой стране его скорее всего сейчас уже не было бы в живых. Однако ж поучительно было бы сравнить английский подход с французским. Близкой аналогии случаю Рушди нет, но мы могли бы вспомнить эпоху, когда де Голь вытащил Режи Дебре из южно-американской тюрьмы. Несмотря на глубокую политическую антипатию между этими двумя людьми, точка зрения президента состояла в том, что первостепенным фактором было их общее французское происхождение. Французы склонны, с одной стороны, придерживаться базовых гуманитарных принципов и, с другой, на практике эффективно достигать освобождения заложников и псевдозаложников. (Французские граждане были первыми, кого освободили в Багдаде во время Войны в Заливе, при этом Париж, как водится, утверждал, что никаких сделок не было.) Англичане, поджимая губы, называют это лицемерием; но ответ представителя Air France на вопрос про запрет British Airways прозвучал ужасно освежающе: он сказал, что компания уважает французские традиции поддержки прав человека, что означает, что они перевозят пассажиров без дискриминации. «Если мистер Рушди изъявит желание путешествовать на Air France, ему не будет отказано».

Опять же, в начале 1989 года, когда британские и французские мусульмане митинговали на улицах Лондона и Парижа, французский премьер-министр Мишель Рокар наложил прямое ограничение на характер протеста: «Любые дальнейшие призывы к насилию или убийству приведут к немедленному уголовному преследованию». В Британии ни полиция, ни директор государственного обвинения[175], ни Кабинет явно не заметили, что в нескольких крупных городах в открытую подстрекают к убийству. Это значит, что были проигнорированы аудиозаписи выступлений мусульманскихлидеров, видео - и фотоматериалы с участниками уличных демонстраций. Вот, к примеру, два британских мусульманина в Дерби с транспарантами «Рушди должен умереть» в руках; вот пикетчик в Слау с не являющимся юридическим доказательством портретом, украшенным надписью «Собаке — собачья смерть»; вот прыткий молодчик при воротничке и галстуке красуется на Парламент-сквер, под статуей Черчилля, с плакатом «Смерть Рушди». (Дополнительный иронический штришок состоит в том, что Черчилль был награжден Нобелевской премией… по литературе.) Представьте, если б один из этих плакатов гласил «Смерть Тэтчер» и им размахивал бы ирландцец: уж наверно, кое-какие незначительные действия были бы предприняты. Так что же происходило? К апатичному прагматизму подмешивалась малая толика расизма шиворот-навыворот: пусть у британцев индийского субконтинентального происхождения будет ручеек уличной демократии, пусть «.они» порезвятся, как это у «них», легковозбудимых, принято, отведут душу. Как бы то ни было, нам не следует провоцировать ихдома — мы видели, каклегковоспламенимыони могутбыть за границей.

Отношение белых британцев к британцам с другим цветом кожи в лучшем случае изменчивое (замечательно, если вы олимпийский чемпион, чуть хуже, если вас остановила полиция и у вас нет при себе вашей золотой медали). Жертвой этого непостоянства, свойственного определенным кругам, несомненно, стал Рушди. Когда вопрос запутанный и явного решения не находится, велик соблазн упростить его. Что может быть более простого, чем вернуть писателя «к своим»? Об истории, стоящей за этой историей, можно рассказать так: умный индийский мальчик, английская частная школа (ненавидел ее, ну так а кто ее любит; закалка характера в любом случае), Кэмбридж, рекламный бизнес, бумагомарание, Букеровская премия, слава, деньги: наш. Затем публичная фигура со своими мнениями (враждебными, черт бы их драл) насчет правительства, неблагодарный за те привилегии, которые мы ему предоставили, поцапался не только с нами, но и со своим собственным народом, на этот раз перегнул палку, а самому надо было головой думать, в книжке в любом случае черт ногу сломит: не наш. Да, придется защищать его от горячих голов, убийц и прочих «понаехавших» в целом, но чего нам дался этот ислам в конце-то концов, наша-то хата с краю? В любом случае разве он не доказал, что мы правы, сперва приняв ислам, а затем назвав все это дело «семейной ссорой»? Согласно этой цепочке «умозаключений», Рушди, уже осужденный на Востоке как расистский колониалистский провокатор ЦРУ, испорченный западными ценностями, еще раз переметнулся на сторону Запада в игре «держи бомбу». Нет уж, белым его никак не назовешь, ни в каком смысле.

Одним из косвенных способов следовать этой точке зрения было подленько хныкать о том, в какую копеечку влетает защита писателя. Сэр Филип Гудхарт, депутат-ультраконсерватор, бесчестным образом привлек к себе внимание, подняв этот вопрос менее чем через месяц после объявления фатвы, хотя комментаторы правого толка, такие как Оберон Во, уже обскакали его. Нет уж: миллион в год (или сколько там) — это довольно-таки недорого за демонстрацию гордой веры страны в индивидуальную свободу и свободу слова. Но: небось у этого малого в кубышке завалялись пара фунтов, так почему бы ему самому не раскошелиться — в конце концов это ведь он начал всю эту заваруху, нет разве? На самом деле Рушди и так помогает возмещать расходы, к настоящему времени оплатив сумму примерно в Ј500 ООО. Надо сказать, никто не задает вопрос — сколько денег стоит его жизнь, когда речь заходит о королевских родственниках седьмая вода на киселе и выработавших свой ресурс бывших министрах Северной Ирландии, если уж оставить в покое более известных лиц, находящихся под защитой. В прошлом октябре, например, леди Тэтчер устраивала в Честере сеанс подписывания книг, в ходе промо тура своих мемуаров. Мероприятие охраняла чеширская полиция, усиленная прикомандированными офицерами из Северного Уэльса и Манчестера, плюс вертолет сверху. Дотошный депутат-лейборист раскопал данные, что этот час или около того промотура, который едва ли имел отношение к делам государства, обошелся налогоплательщикам в Ј26 398, ни гроша из которых не было оплачено автором или издателем. Если траты подобного рода не были чем - то экстраординарным, то общая цена ее двенадцатидневного книжного тура составила для страны приблизительно Ј300 ООО. И чего-то не слыхать, чтобы колумнисты правого толка поднимали шум по этому поводу.

И ладно бы только апатичное, демонстративное безразличие; бывало и хуже. «Весьма часто, — рассказал мне Рушди, — самую сильную неприязнь я ощущал в своей собственной стране». Разумеется, поскольку свобода слова является в случае Рушди ключевым пунктом, может показаться наивным жаловаться на то, что люди говорят и пишут о том, что считают нужным. Даже и так, можно было бы — или нужно — ожидать соблюдения некой степени приличий, когда речь идет о ком-то, кто заключен в тюрьму и кому грозит смерть. Можно было бы подумать таким образом по одной очень хорошей причине — что в аналогичной ситуации все именно так и было. Терри Уэйта, которого обычно описывают как «спецпредставителя архиепископа Кентерберийского», хотя позднее открывшиеся факты наводят на мысль, что архиепископ мог бы усомниться в том, что этот пустозвон должен от его имени шляться по Восточному Средиземноморью, — держали в заложниках в Бейруте в течение пяти лет. Пока он был там, щекотливые вопросы о том, что именно он там делал, точный характер его отношений с Оливером Нортом[176], чьим козлом отпущения он мог быть, о том, были ли тщеславие, склонность к самообману и любовь к заголовкам крупным шрифтом частью его натуры и не сделали ли все эти факторы его отчасти соучастником в его собственной судьбе, — совершенно справедливо, избегались. Когда он вышел на свободу, все они были, с надлежащей тщательностью, ему адресованы.