Книга Другая жизнь - Филип Рот

Когда пришла очередь матери Марии, она поднялась на кафедру и тем простодушным тоном, которым сначала внушают доверие, а затем усыпляют детишек, когда рассказывают им сказку на ночь, очаровательно прочитала отрывки из главы первой Евангелия от Луки, про то, как ангел Гавриил принес благую весть Деве Марии. Ее собственное творчество имело тяготение к более низким, материальным сферам: три ее книги — «Интерьер георгианского особняка», «Георгианский загородный дом» и «Гооргианцы в домашних условиях», — а также многочисленные статьи, опубликованные за долгие годы в журнале «Загородная жизнь», помогли ей завоевать солидную репутацию среди тех, кто серьезно занимался изучением дизайна и обстановки загородных поместий, и ее регулярно приглашали выступать перед многими георгианскими обществами по всей Англии. Женщина, которая, по словам Марии, «безумно серьезно» относилась к своей работе и могла служить «ходячей энциклопедией», мало походила на книжного червя, проводившего все свое время при посещении Лондона в архивах Виктории и Альберта[116]или в Британской библиотеке, — она скорее выглядела как идеальная хозяйка: симпатичная невысокая женщина лет на пятнадцать старше меня, с пухлым круглым лицом, напоминавшим мне фарфоровое блюдо, прекрасными волосами, менявшими оттенок от мышино-белого до белоснежного (хотя особой разницы в этом не было), и прической, которую в течение последних тридцати лет делал ей один и тот же весьма уважаемый старомодный парикмахер.

У миссис Фрешфилд был такой вид, будто она никогда в жизни не ошибалась, — Мария подтверждала, что так оно и было, за исключением одного-единственного случая: самой большой ошибкой за все ее существование было ее замужество; к счастью, она совершила такой досадный промах только один раз, вступив в брак с отцом Марии, но после развода уже никогда больше не отвлекалась от георгианских интерьеров и не томилась душой, поскольку не испытывала неизъяснимой тяги к привлекательным мужчинам.

— Она была королевой шестерки, — объяснила мне Мария, — королевой хоккея и уносила с поля все призы. Он в академическом плане звезд с неба не хватал, зато был великолепным атлетом и обладал необыкновенным обаянием. Черный кельт. Элегантный, — его было видно за милю. Еще до того как он приехал учиться в университет, он был слегка помешан на своей гипнотической силе. Никто не понимал, почему он так популярен. Вместе с ним учились и другие парни, которые хотели стать судьями, или министрами кабинета, или военными, но этот дурачок увлекался только девушками. До него на маму никто не обращал внимания. И после него она не желала терпеть никаких ухаживаний со стороны мужчин. Она сделала все возможное, чтобы мы выросли в реальном мире с надежными ценностями, — она дала нам добротное, солидное, традиционное английское воспитание, и это стало основным смыслом ее жизни. Отец всегда прекрасно обращался с нами — никто на свете не мог любить трех маленьких девочек больше, чем он. Мы тоже любили его. Он замечательно вел себя по отношению ко всем, кроме нее. Но если ты убежден, что твою жену никоим образом не интересует то, что интересует тебя, а именно твоя эротическая сила и притягательность, и если история ваших взаимоотношений сложилась так, что вы с большим трудом выносите друг друга, в конце концов в тебе начинает зреть недовольство, и каким бы безукоризненным ни был ее характер, она не будет тебе соответствовать (я думаю, что это правильное выражение). Вот в тебе до сих пор бурлят жизненные соки, и ты все еще необыкновенно сексуален, каким и он был когда-то, и как все вы, мужики, он страшно мучился без того, что так страстно желал, — но что делать, когда у тебя практически нет никакого выбора? Сначала ты, чтобы унизить свою жену, проводишь многие часы с ее лучшими подругами, затем — с сочувствующими соседками, пока не исчерпаются возможности совершения предательства в радиусе ста миль, а затем наступает мучительный развод, после которого в семье никогда не хватает денег, а девочки начинают влюбляться в темноволосых мужчин с хорошими манерами.

Пока бабушка Фебы не заняла место за кафедрой, девочку больше всего развлекали маленькие хористы в коротких штанишках: по их заспанным личикам было видно, что в этот час они все не прочь были бы оказаться дома, в теплой постельке. Но когда бабушка взошла на кафедру, дитя внезапно оживилось: происходящее показалось ей настолько забавным, что она принялась дергать мать за руку и смеяться; Марии удалось успокоить ее, лишь посадив к себе на колени и укачав до полусонного состояния.

Затем последовало выступление солиста: это был мальчик лет одиннадцати, чья небесная чистота и очарование напомнили мне врача, чересчур заботливо хлопочущего вокруг больного, лежащего в постели. После того как юное дарование исполнило свою арию, следом за ним зазвучал хор серафимоподобных голосов, а мальчик дерзко устремил кокетливый взгляд, сопровождаемый улыбкой, на руководителя хора, который, в свою очередь, подавляя гордую улыбку, отметил, каким замечательным солистом является его воспитанник. Поскольку меня ни на мгновение не взволновали эти сердечные христианские отношения, я утешился мыслью о том, что уловил в них намек на гомосексуальную эротику и педофилию. Я даже удивился, что мой скептицизм не подтолкнул священника к тому, чтобы обратить внимание на меня как на человека, делающего неуместные наблюдения. С другой стороны, когда нас усадили на церковные скамьи с высокими спинками, предназначенные для чтецов и их семей, я подумал, что священник только отдавал дань уважения Марии как дочери миссис Фрешфилд, лишь данный факт мог объяснить пристальный одобрительный взгляд священника на джентльмена, который пришел на рождественскую службу, явно не собираясь принимать участия в традиционных песнопениях.

Мы встали, когда исполнялись рождественские песни, и сели, когда читались отрывки из Священного Писания; мы продолжали сидеть, пока хор пел «Семь радостей Марии» и «Тихую ночь». Затем, согласно заведенному порядку, последовал призыв «всем преклонить колена» для получения благословения; я упрямо продолжал стоять, — безусловно, в тот момент в церкви я оказался единственным, кто не принял позу благочестивого послушания. Мария наклонилась вперед, чтобы не бросать вызов священнику или своей матери, которая взглядом буравила ей затылок, а я стал думать о том, что было бы, если бы мои родители высадились в Ливерпуле, а не продолжили свое путешествие, доплыв в каюте третьего класса до Нью-Йорка; и если бы родители послали меня учиться в здешнюю школу, вместо того чтобы дать мне муниципальное образование в Ньюарке, моя голова всегда торчала бы над толпой прихожан, преклонивших колена в молитве. Или же я был бы вынужден скрывать свое происхождение: мне пришлось бы сгибаться вместе со всеми, чтобы не показаться странным маленьким мальчиком, и преклонять колена в молитве, насколько бы ясно я ни понимал, что Иисус не является предметом поклонения ни для меня, ни для моей семьи.

Получив благословение священника, все встали, чтобы исполнить последнюю рождественскую песню «Слушайте! Ангелы весть принесли!». Склонив ко мне голову, Мария заговорщицки прошептала мне на ухо: «Ты очень терпеливый антрополог», и, прижав к себе покрепче Фебу, чтобы девочка не свалилась на пол от усталости, моя жена с большим воодушевлением продолжала петь вместе со всеми строки рождественской песни: «Иисус, обожаемый на небесах, Иисус, наш извечный Господь». Пока она старательно выводила следующий куплет, я вспомнил, как вскоре после нашего приезда в Англию ее муж в разговоре с ней по телефону назвал меня «стареющим еврейским писателем». Когда я спросил Марию, что она ответила ему, она обвила меня руками: «Я сказала ему, что в тебе мне нравится и первое, и второе, и третье вместе взятые».