Книга Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

тоже испытывал борьбу и после долгих размышлений решил бросить эти «глупости» и ехать в деревню.

И без того застрял он здесь на целый месяц. Довольно!

XV

РЕШЕНИЕ

Через несколько дней Никольский объявил Леонтьеву, что должен прекратить занятия с его сыном.

Известие это неприятно поразило Савву Лукича, Он питал доверие к Никольскому и — что было удивительно! — этот прошедший огонь и воду делец уважал молодого человека и относился к нему с каким-то особенным почтением.

— А за сына не беспокойтесь, Савва Лукич, — прибавил Петр Николаевич. — Вместо себя я порекомендую вам отличного учителя.

— Как не беспокоиться, Петр Николаевич? — воскликнул Савва. — Вам хорошо говорить, а беспокойство все-таки останется…

— Да вам не все ли равно? — спросил Никольский, несколько удивленный словами Леонтьева.

— Эх, любезный человек, мы хоша и сиволапые, а понять человека наскрозь можем. Глаз-то у меня зорок на человека. Я башковатость-то вашу да усердность довольно хорошо вижу. Слава богу, несколько годов знакомы. Только с вами и стал сынишка как следовает заниматься учением. Огорошили вы меня, Петр Николаевич, право, огорошили!

Леонтьев пристально взглянул на Никольского и, несколько конфузясь, проговорил:

— Или, может, вы, Петр Николаевич, чем-нибудь не уважены? Не потрафили на вас? Так вы, родной, только заикнитесь. По нашему, по-мужичьему, оно, пожалуй, и невдомек, а вы не жалейте казны нашей. На учение я завсегда с удовольствием, потому учение, по нонешним временам, первое дело…; Требовайте, Петр Николаевич! — прибавил Савва, поднимая глаза на Никольского. — Мы вину загладим.

— Не в том речь! — улыбнулся Никольский. — Причина тут другая — уезжать мне надо.

— Опять в отлет? Давно ли отлетывали? Место, что ли, вышло?

— Нет.

— По делам, значит?

— По делам!

— Так, так! — подсказал Леонтьев. — Выходит, такие дела, что и отложить нельзя?

— Нельзя, Савва Лукич.

Савва замолчал и в раздумье посматривал на Петра Николаевича. Потом, словно бы отвечая на мысли, занимавшие его, он произнес, покачивая голевой:

— Погляжу я на вас, Петр Николаевич, и будто все не могу вас в толк взять… вот тебе бог свят, не могу!

— Будто уж и трудно? — засмеялся Никольский..

— Не обессудишь за речь мою, Петр Николаевич? — продолжал Савва.

— Не стесняйтесь, Савва Лукич. Рассказывайте, чего это вы в толк не можете взять?

— Людей, братец ты мой, на своем веку я встречал довольно. По делам, промежду всякого калибера трешься, а только нонече завелся какой-то калибер, что и невдомек. Чудной вы народ!

Никольский посматривал с любопытством на «сиволапого генерала», и образ Евдокии пронесся перед ним. В самом деле, как это под боком у Саввы могла развиться такая противоположная натура, как Евдокия? Этот хищник, настоящий хищник, как следует быть хищнику, умный, энергичный, бесстрашный пройдоха, а дочь, наоборот, пострадать хочет… Каким образом могла явиться такая разница? Сынок тоже скорее в отца, только пожиже и умом и натурой, а дочь-то как сохранилась среди этой обстановки?

А Савва между тем продолжал:

— Люди вы хорошие, люди вы мозговатые, а катаетесь вы ровно перекати-поле, без устали… Глядючи на вас, смекаешь, словно вы бродяги какие-то по божьему свету… Право, бродяги. Другие при занятиях, при должности, как следует по благородному званию, а вы точно бездомники какие-то! Поглядишь на вас: ни одежи, ни виду настоящего, ни сытости, а ведь захоти только?.. Да, например, будем так говорить, Петр Николаевич… Я вам какое хочешь место у себя бы предоставил! У меня теперь местов этих много открывается… Народу как саранчи налетит, а по совести сказать, народ все какой-то неверный — вор-народ к нам льнет, так и норовит смошенничать… А верных-то быдто мало… Ну, согласись вы, Петр Николаевич, при моем деле, да я сейчас же вам пять ли, десять ли тысяч отвалил бы жалованья, потому нам верного-то человека выгоднее держать, чем неверного… Пошел бы?

— Нет, Савва Лукич, не пошел бы.

— Я так и знал… Потому и говорю, что оно мне невдомек!.. Чудеса нонче какие-то на свете пошли… Мы, мужики, в генералы лезем, а генеральские сынки вдруг в мужики полезли…

— Как так? — опять засмеялся Никольский.

— Да так… У меня вот на чугунке случай был. Ехал я с экстренным поездом, — ну, как водится, при компании… Инженеров этих и всякого народа вокруг. Ну Савве-то Лукичу все кланяются… деньгам почет отдают… Только на станции, гуляючи, смотрю на паровозе машинист стоит, молодой такой парень, только вид у него совсем как будто особенный, хоть и рожа его вся грязная и руки грязные. Поглядел на него, и он на меня так поглядывает смело и зубы белые ровно волчонок скалит. Отошел я и спрашиваю своих-то: «Откуда машинист?» Так как бы вы думали: генеральский сын оказался, в ниверситете обучался, сродственники богатые, а он в машинистах ездит. Согрешил сперва: подумал, не проворовался ли парень, нарочно справлялся. Говорят: парень примерный и башковатый и по своему делу усердный… Диковина! А то еще у нас же на чугунке дорожным мастером полковницкий сын был… Да мало ли этого калиберу нонче развелось… Люди ищут, как бы им лучше, а вы словно норовите, как бы вам похуже, чтобы и недоесть, и недопить, и недоспать… Это вот мне и невдомек, Петр Николаевич… Какого калибера вы будете люди и что у вас на разуме?..

Но так как Петр Николаевич не показывал намерения подавать реплики, то Савва продолжал:

— И ведь гоняют же вашего брата, ровно зайцев, а вы все свое… Али крест на себя такой приняли?.. Чудно, как погляжу!.. В департаменте есть воротила, про Егор Фомича, может, слышал? У него мошна-то тугая, а сын, единственный сын, где-то мотается. Отец и то и другое, а сын рожу воротит…

Савва задумался.

— Вот тоже и дочь у меня, Дуня, ровно бы блажная какая-то. Душа кроткая, а что-то в ней неладное. Чем бы ей, кажется, не жизнь, а поди ж? И как иной раз подумаешь об ней, так сердце за нее и заноет. Что за причина, Петр Николаевич, по вашему разуму? Пошто она блажит?

Никольский взглянул на красивого энергичного мужика с косматой головой.

Эту голову, очевидно, посещали мысли, с которыми она не могла оправиться. Раздумье виднелось в морщинах, прорезывающих высокий большой лоб Леонтьева, в сжатых крупных губах, в мягком взгляде, полном любви, когда Савва говорил о дочери… Он дотронулся широкой рукой до руки Никольского и как-то печально проговорил:

— Вас, Петр Николаевич, Дуня уважает. Я с ней говорил, так она, голубушка, только жалостно как-то глядит, а ответа не подает, — отцу поперечить не хочет, —