Книга Первые четыре века христианства - Андрей Николаевич Муравьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но не прошло тридцати лет, как более славным торжеством почтены были нетленные останки святителя. Сам он, как бы подвигнутый молитвенной грамотой восприятого им от купели императора Феодосия младшего, и ученика своего Прокла, архиепископа Цареградского, перенесен был на поприще своих духовных подвигов, поставлен опять на ту кафедру, которая оглашалась его златыми беседами; а благодарная Церковь причла его к лику своих заступников и вселенских учителей Василия Великого и Григория Богослова, возглашая трем вкупе, не разделенным по высоте их духа и многострадальному священству, торжественную песнь:
«Органы Духа, трубы божественного грома, молнии проповедания! Вы, приявшие мудрость от Бога, как три Апостола, силою благодати сделались рыбарями в разуме, и утвердили догматы простой нашей веры!»
А между тем, когда святитель нового Рима смежал златые уста свои в пустыне, святитель ветхого Рима искал спасения от нашествия варваров, и колебалась под их ударами древняя столица вселенной; ибо наступало время, когда полнота язычников должна была взойти в лоно Церкви, и сонмы народов, один за другим, как волны подвиглись с Востока, и стесняя друг друга, нахлынули на заветной рубеж империи Римской, чтобы перешагнув Альпы, и Рейн, и Дунай, ценою крови приобресть себе веру. Такими непостижимыми путями совершает таинственные судьбы свои Промысл, и страшны казались пути те современникам, в тесном образе их человеческих понятий. Горькую картину своего века начертал из глубины Вифлеемского вертепа красноречивый отшельник Иероним.
«Не одни частные бедствия занимают меня, я оплакиваю несчастную судьбу всех людей: сердце содрогается, когда посмотришь на гибельные следы разрушения, постигшего наш век. Уже более двадцати лет каждый день льется Римская кровь между Константинополем и Альпами. По Скифии, Фракии и Македонии, по Ахаии, Эпиру и Далматии, по верхней и нижней Паннонии, и Готф и Сармат, и Квад и Алан, и Гунны и Вандалы и Маркоманы производят опустошение, насилие, грабеж. Сколько почтенных жен, сколько дев, посвятивших себя Богу, столько чистых и благородных душ обругано ими! Епископы увлечены в позорный плен, пресвитеры преданы мечу, весь клир рассеян; храмы Божий разрушены, алтари Христовы превращены в стойла, останки мучеников выкопаны из гробов. По всем странам раздаются вопли, повсюду слышны стенания, везде виден образ смерти! Держава Римская колеблется, и только наша гордость заставляет нас подымать главу на развалинах своей империи. Где теперь доблести Коринфян, Афинян, Спартанцев и Аркадян? Где слава целой Греции? Все исчезло под игом варваров!»
«Но я упомянул еще о немногих городах, пользовавшихся некогда правом независимости; казалось, один Восток не чувствовал всеразрушающих ударов; его тревожили только одни слухи о распространяющихся ужасах. Но вот, в протекшем году, с диких вершин Кавказа, устремились на нас уже не Аравийские, но северные волки, и пронеслись быстро по странам Востока. Сколько обителей сделалось их добычею! Сколько рек потекло кровью человеческой! Антиохия уже в осаде у них; всем городам по Галису, Цинду, Оронту и Евфрату, угрожает их оружие; народы толпами отводятся в плен; страх оковал Аравию, Финикию, Палестину и Египет. Нет, если бы я имел даже тысячу языков и тысячу уст, если бы даже голос мой был звучен, как труба, я и тогда не мог бы возвестить о всех казнях карающего Промысла; но я пишу не историю и слегка коснулся только наших бедствий, чтобы их оплакать».
«И при всем том мы еще хотим жить; мы даже плачем, а не радуемся об участи тех, коих взор закрыт для сих плачевных зрелищ. Давно уже чувствуем над собою тяжесть гнева небесного; и, однако же, не думаем преклонять на милость Бога. Что, если не наши преступления, сделали дерзостными варваров? За что, если не за наши беззакония, поражается всюду Римское воинство? А мы везде мечтаем торжествовать своими силами, и везде падаем; — какой стыд! какое неимоверное омрачение ума!»
«Повествуют, что Ксеркс, тот могущественный Государь, который срывал горы с основания их и пролагал пути чрез моря, когда с высокого холма окинул взором несметные полки свои, прослезился, при одной мысли, что по истечении ста лет из всех тысяч, собранных пред его лицем, никто не останется в живых. О если бы и мы могли вознестись на такую высоту, с которой бы виден был весь шар земной! Я показал бы, как одни племена стирают другие с лица земли, как царства рушат царства, как одни издыхают среди мучительных пыток, другие падают под ударами меча; те погибают в волнах, другие увлекаются в тяжкую неволю; в одном месте раздаются брачные песни, в другом плачевные вопли; одни рождаются, другие умирают, одни утопают в удовольствиях, другие томятся в нищете; наконец, ты вообразил бы себе, что не многочисленные полчища Ксерксовы, а обитатели всего шара земного, которые живы в настоящую минуту, в скором времени скроются с лица земли. Но как изобразить сию страшную превратность вещей? Слово мое бессильно!»
410-й от Рождества Христова
Скоро до мирного его вертепа дошла страшная весть, что и самый Рим, град, почитаемый вечным, заветным, главою вселенной, пал, наконец, после двукратной осады Царя Готфов, Аларика, откупившись ценою злата от первой, и залитый кровью своих граждан и пламенем палат своих, на втором приступе; одно только имя Апостолов Петра и Павла спасало от ярости варваров, и только в храме, над их мощами, можно было избежать пламени и смерти, плена или расхищения сокровищ. Скоро знаменитые Римляне рассеялись по вселенной и потомки Сципионов и кесарей нищими стали искать приюта в обителях Палестинских. Тогда опять горьким словом, разразилось сокрушенное сердце отшельника;