Книга Серая Женщина - Элизабет Гаскелл

чтобы узнать, как мы проводим время, и сообщить, что послал в Гейдельберг за экипажами для нас, поскольку дождь прекращаться не собирался. Поблагодарив его, подруга передала мою просьбу.

– Ах! – ответил мельник. – История тетушки Анны печальна, а все из-за одного проклятого француза. От этого пострадала и ее дочь – кузина Урсула, как мы ее звали в детстве. Несомненно, Урсула была ребенком этого француза. Как известно, «дети отвечают за грехи отцов до третьего и четвертого поколения»[80]. Кажется, леди хочет узнать об этом все? Существует письмо – своего рода объяснение, – которое тетушка Анна написала, чтобы отменить помолвку дочери. Точнее говоря, убедительно представила факты, достаточные для того, чтобы Урсула сознательно отказалась от брака с человеком, которого любила. После этого она отказывала всем претендентам. Я даже слышал, что мой отец был бы рад на ней жениться.

Мельник говорил и одновременно перебирал содержимое старомодного секретера, пока не нашел то, что искал: перевязанный бечевкой свиток пожелтевших бумаг. Передав их подруге, он добавил:

– Возьмите с собой и, если сумеете разобрать наше сложное немецкое письмо, то держите сколько угодно и читайте на досуге. Только, когда закончите, не забудьте вернуть. Вот и все.

Так мы стали обладательницами оригинала письма, которое скрасило нам долгие вечера наступившей зимы. Мы перевели текст с немецкого языка на английский и местами сократили. Письмо начиналось с упоминания о той боли, которую Анна причинила дочери необъяснимым и решительным возражением против желанного брака. Сомневаюсь, однако, что без того ключа, которым снабдил нас добрый мельник, мы сумели бы понять это из страстных обрывистых предложений, подсказавших, что написать письмо дочери мать заставила бурная сцена между ними – возможно, с участием третьего лица. Итак, перед вами письмо Анны Шерер дочери Урсуле.

«Ты не любишь меня, мама! Тебе безразлично, что сердце мое разбито!» О господи! Слова дорогой Урсулы звучат в ушах так отчетливо, как будто сохранятся даже на смертном одре. А несчастное, залитое слезами личико стоит перед глазами. О, дитя! Сердца не разбиваются! Жизнь очень сурова и безжалостна, но я не стану принимать решение за тебя. Расскажу все и переложу тяжесть выбора на твои плечи. Могу ошибаться. Ума осталось не много, да никогда особенно много и не было, однако способность к суждению мне заменяет инстинкт, а инстинкт говорит, что вам с твоим Генри нельзя вступать в брак. Но повторяю: могу ошибаться. Буду рада счастью своей любимой дочки. Если, прочитав письмо, не сможешь принять окончательного решения, то покажи его мудрому священнику Шрисхайму. Поведаю тебе все, но с тем условием, что больше разговоров на эту тему между нами не возникнет. Расспросы меня убьют, так как я снова увижу пережитое словно наяву.

Как тебе известно, мой отец владел мельницей на реке Неккар, где теперь живет твой вновь обретенный дядюшка Фриц Шерер. Наверняка помнишь то удивление, с которым нас приняли год назад. Твой дядя не поверил мне, когда я сказала, что я и есть его сестра Анна, которую он считал давно умершей. Мне даже пришлось подвести тебя к своему юношескому портрету и черта за чертой доказать точное сходство. Постепенно я вспоминала и передавала ему события того времени, когда портрет был написан, повторяла веселые речи счастливых подростков – мальчика и девочки. Описывала расположение мебели в комнате, привычки нашего отца, теперь уже спиленное вишневое дерево, прежде прикрывавшее окно моей спальни, сквозь которое брат часто протискивался, чтобы попасть на самый высокий сук, способный выдержать его тяжесть. Оттуда он передавал мне, сидевшей на подоконнике, полную ягод кепку, однако я так за него волновалась, что даже не могла есть сладкие вишни.

Наконец Фриц сдался и поверил, что я действительно его сестра Анна, словно восставшая из мертвых. Ты, должно быть, помнишь, как он привел жену и объяснил, что я жива и вернулась домой, хотя и совсем непохожая на себя прежнюю. Жена, конечно, не поверила, долго и пристально рассматривала меня. В конце концов пришлось объяснить – поскольку когда-то я знала ее как Бабетту Мюллер, – что я достаточно состоятельна и родственников ищу не ради того, чтобы что-то у них просить. Потом она спросила – правда, обратившись не ко мне, а к мужу, – почему я так долго хранила молчание, заставив всех родных – отца, брата и прочих – считать меня умершей. Но твой дядя (конечно, помнишь?) ответил, что не желает знать больше, чем я готова рассказать, что сестра Анна вернулась, дабы скрасить его старость, точно так же как скрашивала детство. В глубине души я поблагодарила брата за доверие, потому что даже если бы необходимость поведать историю целиком оказалась меньшей, чем сейчас, все равно не смогла бы рассказать о прежней жизни. Однако невестка не спешила проявлять симпатию и гостеприимство, поэтому я не захотела жить в Гейдельберге, как планировала раньше, чтобы быть поближе к брату Фрицу.

Можно сказать, что Бабетта Мюллер явилась источником всех моих страданий. Она была дочерью гейдельбергского булочника, красавицей, как повторяли все вокруг и как я видела собственными глазами. Бабетта Мюллер считала меня соперницей. Ей нравилось принимать поклонение, однако никто ее не любил. А меня любили сразу несколько человек: твой дядя Фриц, старая служанка Кетхен, работник с мельницы Карл. Восхищение и внимание меня пугали: всякий раз, отправляясь за покупками, я боялась, что на меня будут смотреть как на прекрасную мельничиху.

Жизнь шла мирно и счастливо. Кетхен славно помогала мне по хозяйству, и все, что мы делали, устраивало старого отца – всегда доброго и снисходительного к женщинам, однако сурового к работникам на мельнице. Его любимцем слыл Карл – старший из подмастерьев. Теперь я понимаю, что отец хотел, чтобы я вышла за него замуж, да и сам молодой человек поглядывал с откровенной симпатией. И пусть со мной он не дерзил и не проявлял свой страстный нрав – не то что с другими, – все равно я сторонилась его, чем, должно быть, немало обижала. А потом твой дядя Фриц женился, и Бабетта явилась на мельницу хозяйкой. Не то чтобы я не хотела передать ей управление. Несмотря на доброту отца, я всегда опасалась, что плохо справляюсь с большой семьей (вместе с рабочими и девочкой – помощницей Кетхен – по вечерам за стол садились одиннадцать человек), но, когда Бабетта начала придираться к Кетхен, не смогла смириться. Кроме того, я постепенно стала замечать, что невестка толкает Карла на более открытое внимание ко мне, чтобы, как сама однажды сказала, покончить