Книга Булгаков на пороге вечности. Мистико-эзотерическое расследование загадочной гибели Михаила Булгакова - Геннадий Александрович Смолин

и доброй женщиной из всех, кого я когда-либо встречал. Она ни разу не позволила себе даже малейшего намёка на неуместность моих частых визитов. Изо дня в день она встречала меня дружеским рукопожатием и ангельской улыбкой и провожала в просторную, полную воздуха комнату на первом этаже. Вскоре подавали чай, который в том году, следуя московской моде, оказался в большой чести (надо сказать, что в нищих или процветающих домах столицы заваривали и подносили гостю отменный индийский напиток). Семейство Поповых можно было назвать процветающим – доходы заведующего кафедрой МГУ и профессора были весьма приличными, а потому квартира его производила хорошее впечатление состоятельного советского интеллигента.

Поначалу я проводил у постели Попова не более часа. Но близился конец января, а с ним неумолимо надвигался последний час Попова, и я стал засиживаться допоздна, так что единственным, кого я встречал на улице, возвращаясь домой, были неутомимые дворники.

Ни разу я не слышал ни единого упрека от членов семьи Попова, хотя наши с ним встречи грубо нарушали уклад их жизни. Сын, копия матери, в последние дни отца не мог проводить с ним столько времени, сколько хотел. Мои бесконечные расспросы о Булгакове были самым бесцеремонным вторжением в святость семейного очага: приходя, я видел целые кипы страниц, исписанных старательным почерком Попова: то были выполненные им для меня наброски сюжетов, непосредственно связанных с Булгаковым. На все мои протесты и объяснения, что такой труд непосилен для человека в его состоянии, Попов только улыбнулся и, откинувшись на широкую подушку, благоухавшую розой и лавандой, ответил:

– Я всего лишь скромный преподаватель, заведующий кафедрой МГУ, товарищ Захаров. Но видит Бог, я буду честно служить до конца…

Так начались наши вечерние беседы. Они не обязательно напрямую касались Булгакова, но он всегда незримо присутствовал, как человек, который сидит в уголке, не принимая участия в разговоре. Попов по своему любил Булгакова и потому стал последним звеном, соединяющим меня с ним; в свою очередь, моя очарованность Булгаковым давала Попову возможность подтвердить свою преданность покойному другу. Но Попов умирал, и непрочные узы, связующие нас, неминуемо должны были порваться.

– …Николай Александрович, друг мой, если Господь решит, что мне пришла пора покинуть этот мир, а я не успею переписать эти бумаги, они могут попасть в руки тех, кто называет белое чёрным.

Во время одного из визитов Попов откровенно признался:

– Я пока не знаю, чем могу помочь вам, но одно знаю наверняка: мой друг Булгаков желал и настаивал, чтобы каждое слово, написанное о нем после его смерти, было бы словом истины. Булгаков прекрасно знал библейские тексты. Он не страшился правды – достоверной правды. Истины. Его совсем не волновало расхожее представление, что пороки героя якобы могут затмить его добродетели. Я вспоминаю, как однажды – Булгаков болел уже второй месяц – мы с ним беседовали о Понтии Пилате. Пользуясь случаем, я спросил у Булгакова: кого из современников он предпочел бы иметь своим биографом. Ни секунды не колеблясь, великий писатель ответил: «Пашу, Павла Сергеевича Попова».

Я уже слышал об этом, но слукавил и сказал, что ничего не знаю об этой истории.

– Да, сударь, именно меня Булгаков воздвиг в биографы, – отвечал Попов. – Я ведь как никак тоже литератор, а точнее литературовед. Булгаков виделся со мной довольно регулярно и всегда восхищался моими трудами. В то утро, воздев руку и глядя мне прямо в глаза, Булгаков произнес: «Можете быть уверены, что не успею я умереть, как целая свора бумагомарателей примется сочинять про меня небылицы. Ибо таков удел каждого, кто опередил свое время. Особенно достанется тем, кто был слишком рядом со мной: жёнам, близким, друзьям. Пообещайте же, что каждое слово в этой биографии будет словом правды – какой бы горькой она ни была по отношению к тому или иному человеку, включая меня».

Далее Попов сообщил мне, что взял на себя обязанность составить в ближайшее время полное жизнеописание Мастера.

– Пока же, доктор Захаров, в вашем распоряжении всё, чем я владею, – сказал он в конце нашей встречи. – Это его многочисленные записи, пачка писем, документы, завизированные Булгаковым. Возможно, они окажутся полезными для вашего исследования, мой друг. И пожалуйста, не отказывайте мне в удовольствии переписать для вас то, что, как мне кажется, может вам пригодиться. По крайней мере, – добавил он, – это хоть какое-то серьёзное для меня занятие. Как видите, я прикован к постели, и это, по словам моего врача, даже в лучшем случае продлится еще месяц. Так что я буду безмерно счастлив поделиться с вами воспоминаниями о нашем с вами Булгакове, Маке, также общим прошлом, если это поможет вам лучше разобраться в причинах и течении его смертельной болезни.

Всякий раз я уходил от Попова с кипами листов, исписанных его чётким, твердым почерком гуманитария. Дома я немедленно направлялся в кабинет и складывал их на письменном столе. К концу января там образовалась внушительная стопка. Но, к стыду своему, я ни разу не прикоснулся к ней. Пятнадцать лет эти бумаги оставались непрочитанными.

Несколько раз я пытался расспросить Попова о том, что происходило между мной и Булгаковом в те последние ночи, докопаться до истины моих видений мастера в многочисленных перевоплощениях: в Сочинителя, Фантазёра, кубинца Родригеса, Модератора, Командора и других персонажей. Но всякий раз что-то мешало мне – то приступ кашля у Попова, то появление его жены; то сам Попов, перебивая меня, уносился памятью в давние времена, когда еще молодыми людьми они веселились с Булгаковом на праздниках во Владикавказе.

Я не мог найти никакого объяснения критической статье Булгакова «Юрий Слёзкин. Силуэт», вышедшей в Берлине (журнал «Сполохи, № 12, 1922 год) по поводу творчества коллеги Попова и решил, что лучше всего будет вычеркнуть этот опус из памяти.

Но я много размышлял, в том числе и на бумаге, о природе стремительного телесного перерождения, которому был свидетелем, о том, чем могли быть вызваны перемены восьмого дня, и о возможной связи всего предыдущего с Булгаковым.

Все месяцы, что я лечил его, болезнь почек причиняла ему невыносимые страдания; а известный патологоанатом будущий академик А.И. Струков, сказал, что он еще никогда не наблюдал столь ужасного состояния почек. Еще со времен великого врача Парацельса известно, что люди, подобные Булгакову, с ярко выраженным холерическим темпераментом, постоянно страдали болезнями почек. Я видел, что у Булгакова некие внутренние преграды тормозили поток энергии, не давая ему обернуться внешней двигательной активностью.

Однако энергия Булгакова, его воля все еще находили выход, и этот выход был – в