Книга Одинокий некромант желает познакомиться - Карина Демина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Или в том, что туда, где Глеб оказался, письма писать было не принято? И не может ли получиться так, что он сам отвернулся от Елены, когда ей нужна была помощь?
– Этот брак распался задолго до смерти моего сына. Уж позвольте говорить прямо, но ваша сестра сделала его несчастным.
– Он мог развестись.
Госпожа Верещагина поморщилась, будто услышала что-то неприличное.
– Или дело в том, что при разводе он должен был бы вернуть Елене приданое? И обеспечить содержание? – Глеб понял, что угадал.
Что дом этот, комната, в которой он находится, пришли в запустение отнюдь не по причине хозяйского равнодушия. Дело в деньгах.
Верно выразилась княгиня, дело почти всегда в них.
– Сколько она вам принесла? Полмиллиона рублей? И то содержание, которое я положил сестре. Скажите, до нее деньги доходили?
Нет. А Глеб сам виноват. Мог бы и… Подписал документы, отдал распоряжение и забыл, ведь, в конце концов, что такое десять тысяч?
– Деньгами жены распоряжается муж.
– А когда его не стало?
Молчание. И злость, чужая, яркая… а похоже, что госпожа Верещагина сама не без дара, пусть слабого, но все же.
– Долги, верно? Ваш сын оставил что-то помимо долгов?
Ее тьма клубится, пытаясь сформироваться в проклятье. Но Глеб выпустил свою, позволив ей расползтись по комнате.
Она с удовольствием поглотила чужую силу. Коснулась рук женщины, которая вдруг замерла, застыла в неестественной позе. Теперь она боялась дышать, а ужас исказил прежде красивое лицо.
– На приданое я не претендую, а вот семейные драгоценности вам придется вернуть, – Глеб сам снял с темной ткани брошь. Матушкину.
И прикосновение к теплым камням отрезвило.
– Список мой поверенный предоставит. И он же проследит, чтобы ничего не потерялось. А то ведь с камнями подобное бывает, верно?
Она кивнула, растерянная и жалкая, ненавидящая его за эту вот свою растерянность. Готовая кричать и понимающая, что никто не придет на помощь.
– Больше не смею вас задерживать…
Стучали колеса поезда, напевая простенькую, но на редкость навязчивую мелодию. Она мешала уснуть, и Анна поневоле прислушивалась к иным звукам. Вот хлопнула дверь где-то далеко, кто-то покинул купе. Вот раздался и стих смех.
В вагоне первого класса было людно.
За стеной говорили. Тихо. И Анна не могла различить слов. Она хотела, пусть и подслушивать этот разговор было неприлично, но ее мучила странная обида.
О ней забыли. Она вновь стала не нужна. И это было понятно, ведь тем двоим было о чем поговорить, но понимание не спасало. Обида душила, нашептывала, что вряд ли стоило надеяться на нечто большее, что Анна изначально обречена на одиночество.
А если бы она умерла тогда, во младенчестве? Если бы не счастливый случай? Или несчастный?
– Мучительно, – сказала она Аргусу, который притворялся спящим. Он вытянулся, заняв почти все место от окна до самой двери. – Не знаю, способен ли ты чувствовать хоть что-то…
Она поняла, что не уснет, но лишь больше растревожится, и села.
За окном было темно, и в темноте этой изредка мелькали огни глазами диковинных зверей. Грохотали колеса. Вагон покачивало, но теперь это покачивание вызывало приступы дурноты.
Анна накинула домашний халат. Аргус поднялся.
– Не думаю, что в этом есть хоть какой-то смысл, – Анна провела пальцами по сухой чешуе. – Но ты, пожалуй, прав. В одиночестве мне нынче тошно.
Она выглянула.
Коридор был пуст и сумрачен. Поблескивали металлом таблички на запертых дверях. Темная ковровая дорожка казалась почти черной. Слабо шевелились шторки на окнах. Захотелось вдруг воздуха, нестерпимо, так, что Анна поняла, что еще немного, и задохнется. Она попыталась открыть окно, но не вышло.
Дышать.
В груди полыхнуло болью, а воздух, окружавший Анну, сделался густым и тягучим. Она метнулась к другому окну, к третьему…
Не выходит.
Горло сдавило. И каждый вдох давался с трудом. И Анна понимала, что времени у нее почти не осталось, почти… Вдруг рама вместе со стеклом захрустела, поддаваясь. И Анна, чувствуя, что времени вовсе не осталось, налегла на нее всей тяжестью своего тела. Хруст усилился, посыпалось стекло, и вдруг что-то ухнуло, рухнуло под нею, вываливаясь в темноту, унося с собой саму Анну.
Она хотела закричать. Не успела. Замерла, еще силясь удержаться, но понимая, что вот-вот провалится в эту безоглядную, беспросветную тьму. Она слышала далекий рык. И боль, пронзившую запястье, ощутила.
Был рывок, опрокинувший ее на спину. Чьи-то встревоженные голоса. Грозный рокот Аргуса, и кажется, она смеялась. Сидела на полу, прижимая к груди разодранную руку, и смеялась, смеялась, счастливая оттого, что жива.
– Целителя, – этот голос оборвал смех.
Анну подняли. И кажется, Аргус замолчал, признавая право этого человека прикасаться.
– Самоубийц только не хватало…
Она услышала это четко и удивилась. Кто самоубийца? Она? Анна и не думала, не собиралась. Смех сам собой угас, сменившись болью в руке. А еще страхом от понимания, что она и вправду едва не погибла. Но как?
Целитель, невысокий, благообразного вида господин, с рукой управился на раз.
– Будет болеть, – предупредил он, косясь на Аргуса, который вел себя на редкость смирно, хотя и взгляда с чужака не спускал. И в нечеловеческой этой внимательности виделась Глебу тень разума.
– И капельки успокоительные все ж примите. – Закончив перевязку, целитель тщательно вымыл руки, взмахом отпустил полового с рукомойником и полотенцами. Он натянул белоснежные перчатки. Поправил манжеты на рубашке. – Хорошие капельки. Многим дамам помогают.
– Я не собиралась покончить с собой, – тихо произнесла Анна, которая выглядела растерянной и несчастной.
В светлых волосах ее блестели мелкие осколки стекла, и надо бы попросить, чтобы помогли вычесать. А еще умыться.
И должна же быть горничная в вагоне? Или хоть кто-то…
– Конечно-конечно, не собирались. Но порой и такое бывает, что человек не собирался, а оно как-то вдруг да и вышло… само собою. Женский пол весьма впечатлителен. Порой диву даешься, что творится в прекрасных головках, – целитель поклонился. – Утречком я вас еще проведаю и рекомендации выпишу. Воспоследуйте, будьте уж любезны. И вы, милейший, приглядите за вашей… родственницей.
Он коснулся пальцем цилиндра, который, в нарушение всех писаных и неписаных правил, снимать не стал. И, поклонившись низко – правда, в том Глебу привиделась скрытая издевка, – отбыл.
А капли остались. Флакон темного стекла, перевязанный на горлышке синей лентой, на которой крепился бумажный квиток. Лента была завязана бантиком, и это отчего-то раздражало.
