Книга Солнце и смерть. Диалогические исследования - Ганс-Юрген Хайнрихс

Понятие «эссенция» в современном применении содержит в себе больше, чем выражает традиционная философская семантика. Оно указывает на то, что в нынешние времена мы понимаем материю эссенциально , если она предоставляет в наше распоряжение легко активируемую энергию. В этом смысле бензин и уран – это прототипические эссенции нашего времени. В обоих случаях налицо представление, будто эссенциальная, сущностная материя готова работать нам на благо. Едва ли люди осознают, насколько глубоко заходит связь между бензином и свободой, – можно было бы сказать иначе: между энергией, которую можно расточать, и самореализацией. Взрывать энергетическую эссенцию – это, собственно, означает – развивать субстанцию как субъект.

Это можно прояснить, приведя такое соображение об истории староевропейского понятия свободы. В разные времена свобода означала очень разное. У греков eleutheria подразумевает право отдельных людей или целых народов жить в соответствии с их pátrioi nómoi, c обычаями отцов. Она, следовательно, подразумевает в первую очередь, защищенность от господства чужих и от имперских притязаний внешних сил. Сюда же относится и применение мускульной силы – только для свободных действий и движений, например, для прогулок по горам и для гимнастических упражнений, но никогда – для напряженного рабского труда.

В средневековом мире понятие «свобода» имело несколько значений. Одним пользовались теологи, чтобы выразить liberum arbitrum, свободу воли, дабы сказать таким образом о метафизической привилегии человека – быть образом и подобием бога, но, сверх того, и указать на испорченность человеческой натуры. Ведь свобода в августиновской традиции – это всегда свобода, употребляемая во зло, способность грешить и бунтовать против добра. Человек свободен выбирать дурное – и лишь после этого следует некоторая доля коммуникативной свободы, которая позволяет прийти к согласию и примирению. Наряду с этим средневековье знает юридическое и политическое понятие libertas, которое выражает свободу от каких-либо обязанностей, – то, что мы сегодня называем привилегией или особыми правами. Быть свободным – значит в данном случае быть хозяином самому себе и не быть вынужденным повиноваться другим. Здесь слышны отзвуки представлений о жизни, свойственных феодальной знати. Типичные ситуации – свобода дуэлей и властное восседание на тронах и лошадиных спинах.

И наконец, в Новое время мы употребляем понятие свободы, чтобы выразить центральные мотивы вновь завоеванного активистского самопознания, прежде всего – способность быть инициатором новых предприятий или автором оригинальных художественных произведений. Теперь в понятии свободы закодированы инициативность и свобода художественного выражения. Этот оборот заряжен сильными агрессивными и экспансионистскими коннотациями. Он обозначает притязание на то, чтобы не быть бессильным и не быть привязанным к своему клочку земли, а если говорить без «не», позитивно – то право на разворачивание своих сил. Повседневная формула свободы – это мобильность, или жизнь с размахом, она начинает толковаться как основное право.

В XX веке понятие «свобода» приобретает совершенно новый оттенок, которого еще не было в его истории. Сейчас свобода связывается со взрывом, выступая как свобода расточать энергию. Можно задаться вопросом: не заложил ли Ницше в набросках теории «воли к мощи» косвенно философскую теорию двигателя внутреннего сгорания и артиллерии? Быть может, он всего лишь выразил на языке метафизики переход от культуры угля и пара к культуре бензина и взрывчатых веществ, то есть переход от сжигания к взрыву. Он сам – в позитивном смысле – говорит о себе, что он не человек, а динамит. Указание на эту смену метафоры можно найти уже в 1830 году у молодого Бальзака, который вложил в уста одного из героев своего романа «теорию воли». Этот герой сравнивает волю человека сначала с энергией паровой машины, а затем – с энергией пушечного заряда. Эта эскалация метафор выражает важный смысл – как в аспекте истории техники, так и в аспекте истории свободы. Исходя из этого, мы можем вернуться к Вашему вопросу: не следует ли современная форма техники в основе своей ложному подходу, которого не хватит надолго, – у которого, так сказать, чересчур короткое дыхание, поскольку этот подход основывается на противоестественном распоряжении энергией. Полагаю, что это подозрение действительно надо проверить, проследив, куда этот неверный путь заведет. Нужно уяснить себе, что все доныне существовавшие техники, за исключением некоторых китайских примеров и простых «симбиотических» способов действия у так называемых примитивных народов, обнаруживают радикально антиприродную, противоестественную тенденцию развития. Созданное и развиваемое человеком машиностроение по сути своей отличается от машиностроения биологического, от создания живых машин, которым занималась и продолжает заниматься эволюция. Когда люди создают свои аппараты, они как раз не подражают природе, не следуют ее примеру, а уходят от нее – вследствие чего они до недавнего времени имели практически только антиприродные, противоестественные технологии. Классический дизайн техники определяется тем, что мы реализуем радикальные упрощения, которых в природе не найти. Природа не знает вращения в чистом виде, она не знает ничего, что соответствовало бы принципу стрелы и лука, шнурованию и завязыванию узлов; в ней нет никаких моторов с цилиндрами и тем более в ней не происходит ничего подобного тому, что делают металлурги. Мирча Элиаде в прекрасной книге «Кузнецы и алхимики» показал, что кузнецы и алхимики в ранних культурах представляли собой окутанную тайной и прóклятую касту, портрет которой вдохновлял позднее появившихся инфернологов и побуждал их копировать ее отдельные черты  – чтобы затем прибить к церковным вратам вызов на диспут от черта[274]. И если черт строит козни, появляясь то тут, то там на протяжении всего средневековья, то это происходит в силу его подобия кузнецам, которые трудятся в своем раскаленном аду и заняты проклятыми делами. Образом черта мы обязаны металлургам (их действия напоминают деятельность чертей в аду) и вызывают неуютное чувство. В современном общественном мнении химики выступают типичными последователями черта, по каковой причине выражения «химический» и «противоестественный» в обиходном языке сблизились и стали почти синонимами. Остается только удивляться, почему все химики не приволакивают ногу[275]. На самом же деле именно они были первыми, кто отвернулся от принципа дьявольской противоестественности, первыми обратились к изучению самой природы, чтобы подсмотреть ее производственные секреты. Благодаря им начинается новая фаза в развитии техники, которая выражается в imitation naturae, в подражании природе.

И тем самым вырисовывается – если это впечатление не обманчиво – предстоящая в XXI веке смена парадигмы в базисных идеях техники. Сдается мне, что мы впервые стоим на пороге, за которым начинается новая форма технологии, которая разовьется настолько, что сможет радикально превратиться в подражание природе. Это можно продемонстрировать на примере генетической технологии, которая стала возможной только благодаря тому, что познание достаточно глубоко проникло в modus operandi самоорганизующейся живой материи. Я понимаю, почему бесчисленные современники связывают с развитием генетической технологии свои наихудшие опасения: ведь эти опасения кажутся оправданными в той мере, в какой старый опыт использования прежних технологий проецируется на вновь открывающиеся возможности. Но есть аргументы, которые говорят, что такой перенос не оправдан: зарождается даже представление, что с возникновением биотехник происходит своего рода радикальный поворот в самом процессе развития техники. Подражание природе может иметь место лишь тогда, когда произойдет отказ от технологии расточительства, которая всегда отчасти представляет собой и технологию насилия – прежде всего потому, что она чрезмерно упрощает и eo ipso имеет господский, властный характер, как и вся доныне существовавшая технология. Я называю сложившееся на данный момент и получившее распространение сочетание власти и упрощения аллотехникой, чтобы подчеркнуть, что благодаря ей осуществляются противоественные, редукционистские и властные интенции, и я противопоставляю ей гомеотехнику, которая может привести к успеху в той мере, в какой она действует подобно природе и без властолюбивых притязаний и перехлестов.