Книга Куда летит время. Увлекательное исследование о природе времени - Алан Бёрдик

Отправной точкой размышлений Хайдеггера служит аморфное понятие, которое философ называет Dasein, что буквально переводится как «бытие здесь» или «нахождение здесь», однако также употребляется автором в смысле «бытие в мире», «бытие с другими», «неделимая сущность, погруженная в собственное бытие, известная как человеческая жизнь» или даже «способность вызывать сомнения». (По моему мнению, если вам придется выдумать новое слово, способное дать определение времени, вы едва ли в этом преуспеете.) Рассуждая о понятии Dasein, Хайдеггер выразился наиболее конкретно только о невозможности дать ему исчерпывающее определение до тех пор, пока оно не прекратит существовать. «Прежде чем исчезнуть, оно никогда не становится тем, чем потенциально могло быть».

Хайдеггер начинал как студент теологии (позже он стал членом НСДАП) и вдумчиво читал сочинения Блаженного Августина, выражавшего подобные мысли. Невозможно измерить длительность ноты или слога в начале звучания; необходимо дождаться, когда звук утихнет, чтобы определить, долгий он или короткий. Настоящее мгновение поддается исчислению только в ретроспективе, превратившись в мгновение прошедшее. Хайдеггер обобщает аналогию: существование кого-либо не может получить адекватную оценку до тех пор, пока не закончится. Ответить на вопрос, насколько рационально используется время, возможно только при условии признания его конечности, причем не имеет значения, идет ли речь о следующем часе или обо всем сроке земного существования. Время в экзистенциальном понимании приобретает ценность только по его истечении, когда настоящее определяется через прошедшее. «Будущее – наиболее значимый феномен времени», – пишет Хайдеггер.

Проблема заключается в том, что в пределах Хайдеггера невозможно найти достойное решение экзистенциального вопроса; к тому времени, как вы будете готовы дать ответ, вас уже не будет. Августин предполагал, что время не что иное, как «растяжение» сознания – напряжение ума между памятью и ожиданиями в настоящий момент. Хайдеггер полагает, что давление времени еще сильнее: мы постоянно тянемся к будущему изо всех сил, стараясь дать оценку нашей жизни в настоящем как будто с позиции ретроспективы. Бытие – Dasein – всегда «мчится навстречу прошлому», и это грандиозное действо дает определение времени. Для возбуждения тревоги достаточно просто прочесть несколько отрывков из Хайдеггера: «Dasein, воплощенное в крайнем выражении бытия, не существует во времени, но составляет сущность времени. […] Балансируя по всей протяженности прошлого, к которому я стремлюсь, я обретаю время».

У меня не было столько времени. Когда поезд прибыл на Центральный вокзал, я быстро пересек станцию, под сводом нарисованных звезд, мимо справочного бюро со сферическими часами, затем спустился в метро и направился в библиотеку вместе со своими записями, которые сделал второпях для моего будущего «я» и которые надеялся расшифровать позже. Когда Джошуа и Лео исполнилось четыре года, пришла пора тяжелых вопросов. Что значит «умереть»? А ты умрешь? А когда ты умрешь? А я тоже умру? Люди сделаны из мяса? Разлагается ли тело человека? Когда я умру, кто будет задувать свечи на именинном пироге, и кто съест мою порцию пирога?

Нельзя сказать, что я был застигнут врасплох. По наблюдениям специалиста по психологии развития Кэтрин Нельсон, личность начинает кристаллизироваться примерно в этом возрасте. Первые два года жизни ребенок не отличает собственные воспоминания от рассказов других; если вы расскажете ребенку о посещении супермаркета, то он, скорей всего, запомнит все так, как будто он и сам был там. Переживание воспоминаний для малыша само по себе настолько ново, что все они воспринимаются как свои собственные. Постепенно ребенок начинает распознавать свои личные воспоминания как принадлежащие исключительно ему – и таким образом осознает свою непрерывность в процессе прохождения по времени: я становлюсь собой, мое самосознание заключено в мембране, сотканной из воспоминаний (я был собой вчера) и ожиданий (я буду собой завтра); я всегда был собой и всегда останусь собой.

Однажды за завтраком я получил концентрированное выражение данной стадии развития, когда один из наших мальчиков рассказал мне сон, увиденный прошлой ночью, – первый из снов, которые ему удалось запомнить после пробуждения. Сын сообщил, что ему приснился кошмар: он шел в темноте, как вдруг невидимый голос остановил его и спросил: «Кто ты?» Если не ему, то мне уж точно было понятно, что голос принадлежал самому мальчику. Таким образом, во сне столкнулись две ипостаси самости: одна из них была незнакома самости, зато по крайней мере одна из них обладала достаточной степенью самосознания, чтобы задать важнейший экзистенциальный вопрос из числа тех, которые могут погрузить в тревогу даже взрослого, особенно если задавать их дурным тоном в глубокой ночи.

Но стоит новой самости осознать свою непрерывность, она застывает в недоумении: как долго длится «всегда»? Самость, способная заметить, что всему вокруг приходит конец, неизбежно приходит к выводу, что и ей однажды предстоит исчезнуть тем или иным способом. У наших мальчиков была одна спальня на двоих, и перед тем как уложить сыновей спать, я усаживался в темноте между их кроватями и рассказывал им разные истории. Как-то вечером, прежде чем начать рассказ, я заметил, что один из мальчиков тихо плачет. Я спросил его, в чем дело, и в ответ последовал вопрос: «Что произойдет, когда наступит конец света?»

«Я не думаю, что кто-нибудь знает», – сказал я.

«А что если я переживу конец света?» Мальчик снова начал всхлипывать. Насколько я понял, его печалило не то, что когда-то придется умереть, а то, что он не умрет вместе со всеми и останется совсем один. Прежде чем я нашелся с ответом, который должен был звучать отстраненно и убедительно и при этом не содержать фактических ошибок, к дискуссии присоединился другой брат.

«Это невозможно, – заявил он, а затем добавил: – Если повезет, я доживу до ста трех лет, а может быть, даже до ста пятнадцати».

Тут первый мальчик перестал плакать. «Нельзя прожить больше ста двадцати лет», – сказал он, апеллируя к данным Книги рекордов Гиннесса, которую он читал накануне.

«Едва ли удастся прожить намного больше ста двадцати лет, – произнес я. – Но никто не может знать, когда умрет».

«Все зависит от того, как часто заниматься спортом», – вставил брат.

«Тебе не о чем беспокоиться, – сказал я сыну. – Мир без тебя не прекратит существовать, на том и поладим».

«Нет, без него все закончится, – возразил его брат. – Он не сможет жить без мира».

«Папа, ты знаешь, когда мир погибнет?»

«Даже не представляю, когда миру придет конец. Так или иначе, это произойдет в бесконечно далеком будущем».

«И все-таки, что убьет наш мир?»

«На этот счет есть разные теории», – сказал я.

«Расскажи хотя бы об одной!»

Есть мнение, изрек я, что Солнце, постоянно расширяясь, однажды достигнет огромных размеров и поглотит Землю. «Но это случится в таком далеком будущем, что мы едва ли это можем себе представить», – заверил я.

«А какая вторая?»