Книга Епистинья Степанова - Виктор Конов

Николай продал на хуторе хату, корову и переехал с семьей в Тимашевскую. А как наступили холода, собрала Епистинья в чемодан вещички, письма сынов с войны и пошла зимовать к Николаю.

«Осенью бабушка приезжала к нам, — рассказала Людмила. — Мне помнятся долгие зимние вечера, когда все собирались дома, потрескивал огонь в печке, тепло, уютно.

Бабушка любила перебирать в это время фронтовые письма в своем чемодане. Любила просто подержать письмо в руках, затем неторопливо, осторожно передавала мне и говорила: «Люся, почитай, это от Фили… последнее…», «А это — от Васи…», «А это от командира Лисицына… Видно, хороший человек, нашел время написать и поблагодарить за моего сыночка».

Бабушка почти каждое письмо знала наизусть, но всегда просила почитать, а иногда попросит повторить понравившуюся строчку.

Обычно после письма бабушка немного помолчит, а затем начнет вспоминать, как тяжело было жить, не в чем в школу ходить, да и на улицу по очереди бегали: то валенок не было, то сапог.

Вспоминала, как Павлик приехал зимой на каникулы по грязи, на одной ноге галош, а на другой — какой-то тапок, и оба перетянуты веревкой. Наш папа был старший в семье, поэтому то, что он покупал себе новое, осенью, после урожая, всегда отдавал братьям, а маме говорил: «Они на людях находятся, пусть носят, а я и так красивый, ты меня и так любишь».

Часто чтение писем заканчивалось тем, что мы с бабушкой плакали вместе.

Особенно тяжело было для бабушки, когда садились обедать за стол. Бабушка окинет стол взглядом, нет детей, и слезы на глазах, а иногда не сдержится, зарыдает. Папа в такие минуты был очень чуткий к бабушке. Он беседовал, подолгу разговаривал, приводил примеры, и бабушка потихоньку затихала. Слово «мама» отец произносил как-то трепетно, ласково и душевно: «Вы, мама, не расстраивайтесь, нельзя же так терзать сердце…»

Коля, сын мой! Ведь совсем недавно сидели вы все, сыны мои, за большим столом вместе с вашим отцом, и я смотрела на вас, любовалась вами, как будто шептал мне кто: смотри, смотри, недолго осталось тебе видеть их. Не я терзаю сердце свое, это горе мое, беда моя изводит меня днем и ночью.

Деликатная Епистинья чувствовала себя у Николая как бы в гостях и совсем не претендовала на роль хозяйки. Ей хотелось лишь чувствовать рядом присутствие сына, его мужскую поддержку, в скромных заботах о нем хоть ненадолго забывать свое горе, не давать переполненной горечью чаше крениться и плескаться.

Дом Николая стоял так, что мимо него хуторские жители проходили на базар в станицу. И в базарные дни земляки заходили навестить Николая, Дуню, навестить Епистинью, поговорить, попить чайку, рассказать хуторские новости.

Епистинья и сама ходила на хутор, навещала Шуру, внуков, хату. Конечно, в хате что-то менялось: передвигали кровати, по-другому ставились столы и стулья, на ее кровати спал кто-то из внуков, по-своему хозяйствовала Шура. Епистинья и тут, в своей хате, начинала чувствовать себя как бы в гостях. Что делать! Жизнь шла, остановить ее никто не может.

Умер Сталин. Умер человек, олицетворявший недобрые силы, с которыми всю жизнь боролась Епистинья, боролась за души своих детей. В борьбе этой она победила — дети не изменили ей, но… где они?..

При Хрущеве истощенная, зажатая страна, вся жизнь в ней оживились, задвигались, повеселели. С заметным облегчением вздохнули деревенские люди: налоги отменялись, платить стали получше, хоть и по-прежнему не давали крестьянам ни воли, ни земли.

В газетах стали больше писать о фронтовиках, о бедах войны, о том, какой высокой ценой заплатил народ за победу. Житель Тимашевки Никита Матвийчук написал про необычную судьбу Епистиньи, про ее сыновей и разослал заметку во многие газеты.

Написал Матвийчук в героических тонах, как и принято было тогда писать о войне, но жизнь Епистиньи, гибель ее сыночков, горе старенькой матери поражали всякого, больно обжигали и сквозь возвышенные строки. Епистинье стали приходить письма от незнакомых людей из городов и деревень всей страны. Люди хотели чем-то помочь ей, поддерживали, сочувствовали, ободряли. Людмила читала письма бабушке, а потом, поплакав, они вместе писали ответы.

Приходила весна. Епистинья возвращалась на хутор.

Побелели ее волосы, в глазах стояла непроходящая печаль. Ей шел восьмой десяток.

«Сыграйте на баяне маршик…»

Оживившаяся вокруг жизнь подбодрила Николая, куда-то потянула, позвала. Повеяло временем молодости, смелых замыслов, увлечений, и душа молодо откликнулась. «Эх, махнуть бы на целину или на какую-нибудь великую сибирскую стройку!..»

Но не сбросишь с плеч годы, никуда не денешься от болевших ран, от забот о семье, о матери.

«Особое место в жизни отца занимала музыка, — рассказал Валентин. — Помню его слова: «Музыку я люблю с детства, как помню себя». Музыке он не обучался, она жила в нем. Мне иногда казалось, что баян для него как одухотворенное существо. Отец доверял баяну свои невзгоды, огорчения, все несостоявшееся. Баян дарил ему и радость, будил в нем желание радоваться жизни».

Николая по-прежнему нарасхват тащили на свадьбы и гулянья, хотя и он, и особенно Дуня соглашались неохотно, потому что на всякой свадьбе, повинуясь непонятному нашему закону, стараются непременно напоить гармониста; смертельно, агрессивно обижаются на его отказы. Николай всегда играл на демонстрациях, шел по площади районной станицы в колонне пенькового завода, «веселил коллектив». Дуня несла скамеечку, чтобы он мог поиграть сидя или просто отдохнуть.

Любил Николай поиграть на баяне тихими летними вечерами, сидя на лавочке около дома. Садилось солнышко, затихала многострадальная станица Тимашевская, хаты освещались теперь электричеством, а не каганцом, в каждой звучало радио, появились телевизоры, а не допотопные «волшебные фонари», но если бы посмотрел на Тимашевку наш знакомый незнакомец Г. Бурко, то и сейчас мог бы только вздохнуть — нет, не прибавилось счастья в прежней «захолустной станичонке»…

Над рекой в вечерней тишине плыли протяжные мелодии баяна. Все печали, тоску-кручину, горечь такой странной своей жизни вкладывал Николай в эти вечерние мелодии; где-то далеко-далеко брезжило золотое, короткое времечко, когда отец купил ему коня, и он, чубатый, бравый молодец, гарцевал на нем, участвовал в скачках. А затем все сбилось — неудавшееся ночное похищение Ани, женитьба на Нине Павловне, Лушка, Грузия, еще женитьба, война, раны, горе, — и словно ушли куда-то силы жизни, с трудом заставил он себя жить дальше…

К Николаю тянулись все — шли соседи посидеть вечерами на лавочке, послушать баян, поговорить, шли за плотницкими инструментами, за советом, за помощью. Тянулись к нему все родственники. Он просто и естественно объединял всех, около него было спокойно, надежно.

Собирались иногда гулянья, у Николая или на хуторе у Епистиньи. Приходили Фадей, Коржов Иван, Валентина, другие родственники — остатки когда-то такого пышного, но так безжалостно порубленного рода Степановых, рода Рыбалко. Николай играл, кому пелось — пели.