Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

В июле или августе мне пришлось неделю провести в Москве: Наркомпрос, вернее — Главпрофобр, созвал конференцию представителей высших учебных заведений, и я должен был присутствовать на ней как член Государственного ученого совета. Отношения между властью и профессурой становились все хуже и хуже. Борьба с царским правительством шла в высшей школе под знаменем автономии, и одной из первых мер Временного правительства было установление ее. Поэтому профессура была очень удивлена, а потом и раздражена, когда Наркомпрос встал на путь борьбы с автономией. М. Н. Покровский, сторонник и в значительной мере инициатор этой политики, мог бы проводить ее спокойным и деловым образом; вместо этого он принял ряд противоречивых и бестактных мер, которые раздражали профессуру и усиливали хаос в высшей школе.

Не разбираясь в людях, Покровский назначал на ответственные посты лиц с сомнительной репутацией, двурушников, к которым можно было относиться только с презрением. Отсюда получались весьма для него (а следовательно, и для власти) конфузные диалоги, как, например, с профессором Зерновым, директором Петроградского технологического института. Дело было на первом же заседании конференции:

Покровский: Мы, конечно, будем жестко реагировать на контрреволюционные происки профессуры. Вот вам пример: мы послали преподавать в Технологический институт одного из наших давних и хороших товарищей, а профессор Зернов, здесь присутствующий, не допустил его к преподаванию.

Зернов: Да, и очень хорошо сделал — для вашей же деловой репутации: это лицо не имеет никакой подготовки для преподавания того основного курса, который вы для него предназначили.

Покровский: Неправда: вы не захотели его из-за его левой репутации.

Зернов: Помилуйте, Михаил Николаевич, ведь до 1917 года я знал его как октябриста.

Покровский (с иронией): И как патриота?

Зернов: Не очень. Не желая ехать на фронт, он все время приставал ко мне, чтобы я устроил его при Военно-промышленном комитете. Откуда я мог знать, что он — ваш давний и хороший товарищ?

Покровский: Я лишаю вас слова.

В общем, все заседания конференции велись в этом духе: мелкие уколы, бессмысленно раздражающие меры, нажим и наскок и никакой деловой программы. Конференция не дала никакого положительного результата и оттолкнула многих, хорошо расположенных, людей.

В последний день конференции ты приехала в Москву, чтобы забрать меня в Кучин. Поезд уходил около шести часов вечера. Мы уложили свой багаж (он всегда бывал очень обильный), я нагрузил его на плечи, и мы отправились пешком на Курский вокзал. День был грозовой. Не успели мы сделать и половины пути, как хлынул дождь, да какой! Что бы ему выпасть в Бабурино? Пережидать невозможно: времени — в обрез; извозчиков не было. Кое-как мы добрались до вокзала, втиснувшись в поезд, и в Кучине имели еще одну, хотя и кратковременную, но основательную поливку. И, как всегда в таких случаях, ты встречала неприятность с твоей ясной и хорошей улыбкой, без воркотни. У тебя никогда не было побуждения (а я грешил этим) сказать: «вот, я тебе говорила» и т. д. С тобой всегда бывало удивительно легко, и одного твоего присутствия оказывалось достаточно, чтобы проходить через мелкие и крупные огорчения, не замечая их[429].

Другое летнее дело, которое заставило меня провести две недели в Москве, — председательствование в приемной комиссии. Положение было парадоксальное. Я был заместителем декана. Обязанности декана до 1 сентября исполнял профессор Настюков, а я значился в отпуске, но от Наркомпроса был назначен председателем комиссии для приема студентов на наш факультет. В комиссию входили тот же Настюков как представитель факультета и три студента-комсомольца. Студенты очень напирали на социальное происхождение, и мне с большой затратой аргументов, цитат из Маркса и Энгельса (и из Ленина: Сталин еще не был классиком), удалось умерить их и убедить, что так же, как и рабочие, представители народной интеллигенции заслуживают, чтобы их дети имели право на высшее образование. Отводы имели место, но их было сравнительно мало. В результате просмотра документов оказалось значительное количество кандидатов, достойных приема. Появился вопрос, сколько факультет может вместить. Если бы оказалось, что число возможных вакансий значительно меньше числа кандидатов, нужно было бы снова проводить отбор.

Я обратился к Настюкову и сказал: «Мы, математики, не имеем лабораторий, а вместимость аудиторий очень велика. Да и не к нам пойдет большинство. Вы — представитель экспериментальной дисциплины. Можете ли вы созвать представителей лабораторий и выяснить, каким количеством мест мы располагаем?» Через несколько дней Настюков принес ответ, который меня очень удивил, а именно, что можно принять всех кандидатов. Мне казалось, что тут что-то не так, но протестовать я не мог, и мы приняли всех. А с началом занятий выяснилось, во-первых, что число мест совершенно недостаточно, и, во-вторых, что Настюков и его комиссия подсчитали число мест во всех лабораториях, тогда как речь шла о лабораториях, обслуживающих первый курс. Я и до сих пор не знаю, были ли эта ошибка случайной или намеренной.

Во всяком случае, в течение всего следующего года нам очень пришлось повозиться, чтобы обеспечить всех принятых местами на практических занятиях. Огромное большинство этих студентов оказалось криптомедиками: дело в том, что на медицинский факультет прием был очень ограничен, а по старым правилам лица, проделавшие два курса естественного отделения и сдавшие переходные экзамены, принимались на медицинский факультет без экзамена и вне контингента. Поэтому специальность «биология» оказалась переполненной, и к нормальному состоянию наши лаборатории вернулись только к 1923–24 учебному году[430].

Другие дела также требовали моего присутствия в Москве, но я всегда старался вернуться в Кучин к вечеру, и для меня всегда было большой радостью увидеть тебя на станции. Это бывало, но не так часто, потому что точного часа моего приезда мы не знали: слишком в Москве все было нерегулярно, сообщения трудны. Мне приходилось проделывать пешком колоссальные расстояния. Удивляюсь, как я мог выдерживать эти хождения и всю разнообразную деятельность; бросить ничего нельзя: так все было связано и так все было непрочно. И притом мне очень хотелось, чтобы из всей этой неразберихи, разрушений, хаоса получилось что-то путное, что-то новое.