Книга Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

Последней каплей – или последним ударом, за которым последовал неизбежный психологический нокдаун, стала та самая заметка, которую Панасюк, в соответствии с архиерейским благословением, потребовал поставить на первую полосу. Написана она была не то чтобы со стилистическими погрешностями, а просто косноязычно и безсвязно. Но самым примечательным, конечно, был ее смысл. Начиналась она со слов: «В последнее время многие спрашивают: почему сменили редактора газеты?» Увидев такое вступление, Шинкаренко мысленно хмыкнул. Какие многие? Те, кто знал, что у «Православного Мангазейска» новый главред, знали также и причину, почему это произошло. Но большинство читателей об этом еще не слыхали. Ну а дальше излагалось все то, о чем ранее приватно уже говорил Евсевий: что издание под руководством Александра Сергеевича Шинкаренко стало не церковным, а политическим, что оно вместо того, чтобы сеять в людских душах мир и стремление к христианской жизни, вносило в умы разлад и различные страсти, дух бунтарства и мятежа. А завершался сей обличительный материал довольно странной (по крайней мере для непосвященных в епархиальную кухню) фразой: «Поэтому главного редактора сменить было необходимо, невзирая на чьи-то симпатии или антипатии».

Шинкаренко, глядя на пивной стакан, снова хмыкнул – на этот раз натурально, а не мысленно. Что ж, многое он готов был понять. Не согласиться, не принять, но хотя бы понять. Ну да, Евсевий сейчас, без преувеличения, по всей России изыскивает каждую финансовую крошку, которую можно бросить на строительство кафедрального собора. Он очень хочет дружить с областными властями, которые давным-давно недолюбливают Шинкаренко за его былую политическую активность. Решили сменить главреда – значит, решили. Скверно все это, конечно… Что вот так – не из-за вопросов веры, не из-за каких-то безнравственных дел, не из-за непрофессионализма, наконец, а ради дружбы с безбожными, по сути своей, властями… Ради успешного сбора милостыни. Пусть так. Но зачем уже после увольнения давать ему этот унизительный в своей публичности пинок?..

Шинкаренко заглянул в свой старенький бумажник. Поскольку пара купюр там еще оставалась, он тяжело поднялся и подошел к стойке.

– Еще пива. Ноль пять. И… – тут он окинул ястребиным взором предлагавшиеся закуски. – И кальмаров дайте. Маленький пакет.

Получив все затребованное и окончательно расставшись с наличностью, он вернулся за столик. В голове же его вихрем проносились воспоминания. Вот он еще молодой и считающийся перспективным офицер ГРУ. Конец 1980-х годов. Совсем недавно он переехал в Мангазейск и так же недавно женился на местной девушке. У него – уже своя, пусть и маленькая, но отдельная квартира. Личные дела вроде идут неплохо, а страна… Страна катится непонятно куда. Звучащие рефреном «так жить нельзя!» и «надо что-то делать!». Первый национально-патриотический клуб в местном Доме офицеров. Первые несоветские книги, дореволюционные репринты и даже зарубежные издания. Первые националистические газеты. Изголодавшиеся по альтернативной информации интеллигенты, глотающие эти новые, кажущиеся буквально инопланетными, книги том за томом. Их многочасовые клубные чаепития, во время которых они пытаются объяснить друг другу (и самим себе) устройство мироздания и судьбу России. Казалось, что происходит что-то чудесное: как будто самые людские души начали тереть щеткой, как трут старинную монету или бляху, и вот уж из-под слоя столетней грязи и копоти начинает блестеть что-то другое. Что-то новое, удивительное и в то же время родное…

По крайней мере, им казалось, что было именно так. Что их первые клубные сборы были местом некого духовного преображения, а не посиделками кучки городских фриков.

А вскоре – увольнение из ГРУ, по собственному желанию. Казалось, что разваливается не армия, а вся страна. Дальнейшая служба (служба кому? где?) выглядела безсмыслицей. Было начало 1990-х, вокруг возникали не сотни даже, а тысячи новых возможностей… А главное – он был свято убежден, что над Россией нависла смертельная угроза. Мол, план Даллеса, «Сионские протоколы» и прочее в этом роде уже реализуется. Еще год-два – и Россия погибнет. И он, как многие его друзья тех лет, ринулся ее спасать. Как спасать? Это было не очень ясно. Прежде всего создали свою национально-патриотическую организацию. Потом вошли в состав другой, уже всероссийской. Потом, наконец, начали думать, чем же заняться. Для начала попробовали проводить митинги и пикеты. В частности, стояли в 1992 году у Свято-Воскресенского храма, требуя канонизации императора Николая II. Молодой отец Игнатий, который тогда только-только прибыл в Мангазейск, иногда выходил на паперть и пытался с ними аккуратно спорить. Мол, Кровавое воскресенье, Ленский расстрел, «не все однозначно»… Шинкаренко снова чуть улыбнулся. Теперь, когда в 2000 году Архиерейский Собор РПЦ МП прославил в лике святых царскую семью, отец Игнатий, конечно, уже не спорит. Наоборот – сам служит им молебны…

Чтобы кормить свои семьи, начали торговать книжками. Благодаря связям в патриотической среде удалось установить контакт с несколькими издательствами. Книги из серии «Белое дело» поначалу шли на ура – до половины всех предприятий и кооперативов Мангазейска были у них подписаны, с нетерпением ожидая нового тома. Больших денег это не приносило, но, однако, удавалось не голодать.

А потом грянула инфляция. Издательства обанкротились, а вся полученная прибыль буквально за пару месяцев превратилась в ничто. Шинкаренко со своими соратниками пытался как-то выкрутиться, даже продал свою квартиру, к тому времени приватизированную – но ничего не вышло. Весь их бизнес рухнул. Половина квартирных денег ушла на покрытие долгов, а второй аккурат хватило для того, чтобы оплатить дорогостоящее лечение для жены, которой оно как раз тогда потребовалось. Потом… Потом постепенное, но быстрое угасание всякой общественной активности, угасание наивных надежд и наивных страхов. Старые друзья и соратники стали тихо покидать Движение (так было принято именовать национал-патриотическую среду среди тех, кто к этой среде принадлежал). Всем надо было кормить свои семьи и вообще «как-то устраиваться». Многие уехали из Мангазейска; остался, за редким исключением, явный человеческий неликвид. К какому-то берегу должен был прибиться и Шинкаренко. С одной стороны, он не хотел порывать с национал-патриотическим сообществом, продолжая формально оставаться членом нескольких организаций. С другой, нужна была работа, которая не входила бы в противоречие с его убеждениями и при этом давала бы хоть какой-то доход.

Самым простым – да и, пожалуй, единственным – вариантом было трудоустройство в местной епархии. Среди духовенства у него появились знакомые еще в самом начале 1990-х, когда он помогал организовывать первую в Мангазейске воскресную школу. Что же до Епархиального управления времен Пахомия, то работников там требовалось немного, но их было еще меньше, чем требовалось. Среди верующих, как и в позднесоветские годы, преобладали возрастные женщины, а всерьез религиозные мужчины прямым ходом шли в священники: государство тогда активно передавало Патриархии храмы и дефицит попов был огромный. Поэтому Шинкаренко, имевший очень недурное (по местным меркам) светское образование, более-менее сведущий в церковных делах, но при этом совсем не желающий быть священнослужителем, оказался очень кстати, чтобы свалить на него все епархиальное делопроизводство. Пахомий, как человек опытный и практичный, сообразил это сразу. Он без разговоров принял Шинкаренко и даже назначил ему относительно приличный оклад. И вскоре Шинкаренко стал тем самым Сергеичем, которого знала вся церковная общественность Мангазейска и без которого местную епархию, казалось, невозможно представить. Обыкновенно немногословный, по-доброму или не по-доброму, но всегда глядящий исподлобья, он стал обязательной частью епархиального ландшафта, а вскоре – даже и своего рода достопримечательностью. Неизменно коротко подстриженный (дань армейскому прошлому), с короткой же бородой (символом религиозных и политических убеждений), в темно-зеленом «камуфляжном» свитере и истрепанных черных джинсах, он как-то сразу прижился в церковной среде, олицетворяя собой ее новорожденную бюрократию.