Книга Дочь гипнотизера - Дмитрий Рагозин

Хромов не на шутку разозлился.

«Если вы имеете в виду, что я купил у Агапова Сапфиру, — сказал Грибов, отступая, — то, во-первых, закон не запрещает подобные трансакции, во-вторых, ничто не дает вам повода считать приобретение Сапфиры подозрительным, а в-третьих, как бы вам этого ни хотелось, Сапфира — не книга, у нее нет переплета, нет названия, нет содержания, в конце концов!»

Сапфира, которая в продолжение этой перепалки сидела на подоконнике, услышав последние слова, показала язык и спрыгнула на пол.

Вот кто мне поможет, решил Хромов. И впрямь, повернувшись спиной, Сапфира задрала юбку, и Хромов прочитал: «Надо ли распутывать запутанное? Когда говорим: это запутано, предполагается, что запутанное можно и нужно распутать, чтобы овладеть истиной. Но легко доказать, что только в запутанном смысл, в узлах, в сплетениях, в том, что не вполне понятно, неисправно, неисправимо…» Мои это записи или не мои? Хромов не успел прочесть до конца, она схватила его за руку и потащила…

«Куда мы идем?»

Девочка не ответила. Она вела его по улицам, которые казались одновременно знакомыми и незнакомыми. Длинные стены, темные окна, запрокинутые желтые и розовые деревья. Он шел против своей воли. Попытался вырвать руку, но девочка только крепче вцепилась в запястье.

Вот этот дом с маленькими колоннами на втором этаже и нелепо втиснутым балконом он уже видел, видел много раз, но тогда не было никаких колонн, не было балкона, и стены были выкрашены в желтый, а не в этот грязно-красный. Или другой — приземистый, с большой черной дверью, ему уже случалось входить в эту дверь, но сейчас за ней, он знал, вместо уютной гостиной с диваном, с круглым столом, Авророй, разрезающей дыню, теснились каморки, заполненные каким-то человекообразным мусором, пустыми емкостями, исписанной бумагой. Мысль о том, что когда-то он должен будет вернуться сюда и войти в эту дверь, ужаснула его. Нет, ни за что на свете! Ни за ее лодыжки, ни за ее предплечье, ни за подвздошье! Но дома, улицы так быстро сменяли друг друга, что он просто не успевал задержаться на отдельных впечатлениях. Его взгляд ничего не пропускал мимо и ни на чем не останавливался. Девочка бежала, он бежал за ней, отбиваясь свободной рукой от клубов пыли. Надо быть выше своего положения, думал он, или ниже. Надо менять свое положение. Надо выйти из положения. Я в положении…

«Не дури! — Это были первые слова, обращенные к нему девочкой. — Мы уже почти пришли!»

Она сунула ключ в замок и дважды с хрустом повернула.

Его встретили с преувеличенным восторгом.

«А вот и наш оригинал!» — завопил Тропинин, брызгая бутафорской слюной и вращая вставными глазами.

Агапов, сгрудившийся в кресле у окна, захлопал в ладоши.

Успенский, приложив руку к груди, перегнулся в ироничном поклоне. Он был в плаще, в широкополой шляпе.

«А где же гипнотизер?» — спросил Хромов.

«Резитонпиг? — презрительно фыркнул Тропинин. — Эта свинья всюду, в каждом из нас. Оглянись вокруг, посмотри в себя… Видишь?»

«Нет», — признался Хромов к явному разочарованию того, кто так умело и с таким удовольствием выдавал себя за Тропинина.

«Сочувствую», — сказал он.

«Что с Розой?» — спросил Хромов.

«Спит», — ответил Тропинин.

Ему была неприятна торопливость Хромова. Он любил все делать медленно, вдумчиво, по порядку, оставляя самое интересное напоследок.

Отбросив сброд, Хромов вошел в спальню.

Там, где раньше стояла кровать, сейчас он увидел большую эмалированную ванну с нависшими над краем блестящими медными причиндалами. Роза держала в руке стекающую пеной растрепанную мочалку.

«У меня для тебя кое-что есть», — сказала она.

«Есть?» — удивился Хромов.

«Есть».

Она протянула ему руку. Хромов увидел на ладони маленькую катушку с красными нитками (мелькнуло: почему «нитками»? нитка — одна, откуда это множественное число, разве не одно длинное, намотанное, наметанное…).

«Что это?» — испуганно спросил Хромов.

«Книга, твоя книга. Наметанная».

Хромов взял книгу в руки, повертел, понюхал. Ему достаточно было пробежать глазами несколько строк, чтобы убедиться, что — да, это та самая книга, которую он обдумывал и собирался написать. Вся целиком. Ни прибавить, ни убавить.

«И что прикажешь с ней делать?»

«Откуда я знаю. Это твоя книга, не моя. Делай с ней что хочешь».

Она раскинула гладко бритые ноги на края ванны, опускаясь в искристую пену.

«Но ты — не Рая!» — взмолился Хромов.

«А кто я, по-твоему? Перевернутая карта? Изнанка? Дыра?»

Он посмотрел и засомневался. И в самом деле, она или не она? Раздвоение безличности. Чет и нечет.

Хромов почувствовал, что сон (а что это был сон, он уже давно догадался, только не хотел себе признаться) начал стираться, уходить. Глядя на торчащие из мыльной пены ноги с накрашенными ногтями, он с ужасом понял, что, когда проснется, сон исчезнет полностью, ничего не останется в памяти, кроме этих лиловых ногтей. Он забудет навсегда все, что с ним произошло, ничего уже не будет, ничего не останется: ногти, ногти, ногти… Память еще отчаянно пыталась схватить медный кран, лужи на полу, трюмо, черный провод, еще пыталась удержать гаснущие, сбившиеся в волокнистую кудель образы, но никакие усилия уже не могли помочь, сон отступал, скрадывая жизнь, любовь… Книга, все что у меня есть, и та уже написана!

44

Дверь отворила, ни слова не проронив, ушла вглубь квартиры, предоставив меня себе. Не успел я переступить порог, а уже охватили сомнение, беспокойство, неуверенность, неопределенность. И вовсе не потому, что она молча удалилась, напротив, если бы она встретила меня залпом вопросов и восклицаний, естественных после того, что мы так давно не виделись, и повела, путь указуя, я бы наверняка поспешил придумать какой-нибудь благовидный предлог и, помаявшись для приличия пару минут, ушел, чтобы потом всю жизнь жалеть, что не остался. Прежде всего я должен был поверить в ее присутствие, убедить себя, что она в моем распоряжении и я сумею приблизиться и войти в нее без помощи с ее стороны. Только так я мог победить сомнение. Только так она могла преодолеть разделявшую нас неопределенность.

В квартире не успели завершить ремонт. На полу под ногами шелестели пожелтевшие газеты, корчились коричневые листы оберточной бумаги. Рулоны обоев тщетно дожидались обещанных стен. Банки с краской уныло стояли у стремянки. Из мебели было всего несколько стульев и большой черный стол. На месте люстры свисал провод с раздвоенным жалом. В комнатах было жарко и невыносимо душно — очевидно, с тех пор как хозяева уехали, окон не открывали. Все устилал тонкий слой пыли. Стоило дотронуться рукой до спинки стула, чтобы ощутить пушистое шелушение. Через настежь распахнутые двери отступали одна за другой комнаты, в которых также валялись старые газеты, пылились рулоны обоев…