Книга Слёзы Шороша - Братья Бри

– Спрашивай теперь.

Вместо слов, Дэниел показал рукой на замок.

– О-о! Это… запертая комната, – почти шёпотом сказал Семимес. Я не знаю, что внутри, и отец не говорит. Я лазил наверх, но ничего не увидел, кроме потолка: он не из безмерника – из досок туфра, как и стены дома. В этой комнате и окна нет. Эта комната… тёмная.

Мэтью и Дэниел переглянулись.

– Интересно, – сказал Мэтью.

– Известное дело, интересно, – согласился Семимес и добавил: – Но туда нам нельзя. Я спрашивал отца про запертую комнату. Он сказал: «Есть места, куда соваться нельзя».

– Что-то мне это напомнило, – сказал Мэтью.

– И мне напомнило, – вторил ему Дэниел.

– «Во тьму, что привлечёт ваши взоры в Нише, не лезьте, как бы ни звала, ежели сгинуть бесследно не хотите», – вот что это вам напомнило, друзья мои.

Ребята вошли в гостиную. Она тоже хранила свои секреты. Хотя они и не были под замком, распознать их было непросто. У камина стояли два кресла, что к секретам отношения не имело, но гостей обрадовало.

– Чур это кресло моё! – сказал Дэниел. – Сразу после ужина усядусь в нём у огня, и тогда попробуйте меня от него оторвать.

– Мэт, второе ты занимай! – весело проскрипел Семимес, желая угодить гостям. – Сегодня вам надо отдохнуть. Очень надо отдохнуть.

Но внимание Мэтью уже привлекло что-то другое. Он поворачивал голову то влево, то вправо. Слева стоял круглый стол и четыре стула подле него. Справа у стены – диван. Но этих обычных предметов, этих мелочей, он даже не заметил.

– Дэн, посмотри… Теперь туда.

Дэниел тоже стал вертеть головой, будто заразился этим тиком от Мэтью. Только Семимес оставался неподвижным: он уставился на гостей и ждал, что они скажут. Левая и правая стены были разные, но одинаково притягательные, даже более притягательные, чем всепроникающие неотвязные ароматы кушаний.

Левая стена была без видимого порядка облеплена маленькими полками, и странно было видеть, что все они усеяны грибами, сделанными, по всей вероятности, из дерева. На глаз их было несколько десятков. Грибы, как и положено грибам, отличались друг от друга размерами и цветом своих ножек и шляпок. Среди них были грибочки высотой не больше мизинца, с пуговичной шляпкой, а были и такие, которые можно обхватить лишь двумя ладонями за ножку, покрытую увесистой шляпкой гигантского боровика. Была в этой странной грибной выставке одна причудливая деталь, которая заставила и Мэтью, и Дэниела почувствовать что-то неуловимое умом и оттого не облачаемое в слова. Деталь эта – маленькие лестницы, приставленные по одной к ножке каждого гриба.

Правая стена безраздельно принадлежала коням, точнее, одному деревянному вороному коню, занимавшему каждую из дюжины полок. Он скакал, этот всплеск воображения, не пойманный, но тронутый чувством и не раз повторённый руками… скакал… скакал. Он куда-то скакал. Это был вечно скачущий конь. Иначе он остановился бы на какой-то из полок. Или встал бы на дыбы на какой-то из полок. Но он всё время скакал… Вороной был отмечен каплей крови, упавшей на его спину с наконечника стрелы. Стрела летела навстречу коню и остановилась на том месте, где должен быть всадник (она была закреплена на развевавшейся гриве скакуна). Но это было не всё. Что-то в этом коне неприятно дразнило и Мэтью, и Дэниела, вызывало в них чувство, противоположное тому, которое возбуждали лестнички подле грибов на левой от двери стене гостиной. И мурашки побежали по коже Мэтью и по коже Дэниела, когда они подошли ближе к коням и увидели, что у них нет глаз… У вороного почему-то не было глаз…

На этот раз (в отличие от передней, где висели плащи и стояли сапоги), трудно было догадаться, какая стена чья. И Дэниел, и Мэтью не удержались бы от вопросов, если бы дверь из столовой в гостиную не открылась и не раздался зазывной голос морковного человечка, прогнавший все другие страсти, кроме одной.

– Семимес, Дэнэд и Мэтэм, кушанья поспели и шепнули мне, что больше ждать не желают. Так что поспешайте к столу.

Через мгновения, пожелав друг другу доброго голода, все оказались во власти рыбных (и не только рыбных) кушаний и застольной беседы, набиравшей живость по мере уравновешивания желаний, плотских и душевных.

* * *

В этот поздний час в дом Надидана, что в селении, из которого все возят муку и вино, постучались. И Надидан, и его жена Тарати вздрогнули: стук этот будто исходил из-под земли и поднимался к их сердцам. Только их семилетнего сына Сордроса, уже спавшего крепким сном, ничто не потревожило. Он не знал, что случилось семь лет назад: тогда он ещё не появился на свет, а позже никто из его родителей не рассказывал ему эту страшную сказку. А если бы знал, то стук этот, пробежавший от ступенек крыльца по полу всего дома, продрался бы и в его сон, потому что и в его душе жил бы страх, который спрятался в душах его отца и матери, и ждал бы стука.

Семь лет назад Надидан стоял на коленях на тропе, что пролегала от озера Солеф до Хоглифа, и просил пощады. Слов тогда было сказано мало, но в немногих этих словах заключена была судьба Надидана, заключена была вся его жизнь наперёд.

– Я, Надидан, сын Нафана, прошу тебя… сын Тьмы: убей меня одного. Прошу тебя: не трогай эту женщину и того, чья жизнь теплится в ней.

Тот, кого селянин назвал сыном Тьмы, знаком показал своим воинам, чтобы они отстранили секиры от пленников, и сказал:

– Я отпущу тебя, Надидан, и оставлю жизнь твоей жене и тому, кого она носит в своей утробе, если ты поклянёшься вернуть мне долг ценою в две жизни, когда я приду за ним.

Надидан обратился взглядом к Тарати, но увидел, что она не в силах ответить ему. От ужаса она потеряла дар речи. Она что-то кричала, вытаращив глаза и коверкая лицо, кричала так, как не умеют кричать звуки, – и звуки не выходили из неё. От ужаса она состарилась на его глазах. От ужаса руки её, обхватившие живот, окаменели. (Она вновь обретёт дар речи, и жизненные соки вновь нальют её тело красотой, и руки её оживут в тот самый миг, когда крик её младенца ворвётся в Мир Яви, потому что в этот миг она забудет всё остальное, забудет про свою немоту.)

– Клянусь, – ответил Надидан, потупив взор.

И вот через семь лет в дом Надидана и Тарати постучались. Так не стучат соседи. И так не стучат путники. Так стучится судьба. От такого стука обрывается сердце.

Глаза Надидана и Тарати встретились.

– Открой, – обречённо сказала она, – пока Сордрос не проснулся.

Надидан понял, что она подумала не только о покойном сне сына, и сказал в ответ:

– Я помню о Сордросе… и о тебе.

Потом он взял свечу, прошёл в переднюю и открыл дверь… и оторопел.

– Не узнаёшь меня?

Надидан узнал этот голос: другого голоса, который бы так пронимал душу того, к кому был обращён, он не слышал. Но облик этого человека был и тот, что семь лет назад, и какой-то другой. Взор как будто остался прежним, а лицо признать было трудно: нос… рот… во всём – искажённость прежних черт… во всём – какая-то кривизна.