Книга Арена XX - Леонид Гиршович

– Добрый день.

– Добрый день, сеньора.

– Мне назначено на два пятнадцать… Маргарита Ашер… И еще у меня к вам просьба, сеньорита: не могла бы я поставить это где-нибудь у вас?

Сестричка понимающе кивнула. Перевязанные широкой розовой тесьмой и украшенные бантом, картонки заняли место в глубине за ограждением, рядом с термосом и сумкой.

Сам Метцингер – специалист по женским болезням («сам Метцингер», говорилось с выделением). Когда-то Давыд Федорович пошутил, что нет такой болезни, которой бы его жена не переболела. На сей раз она примеряла на себя диагноз, о котором предпочитала целомудренно не распространяться. Скорей всего ничего нет. Она настолько приноровилась к собственной мнительности, что давно уже уверовала в охранительную беспочвенность своих подозрений, ни разу не подтверждавшихся. «Просто Боженька любит, когда боятся».

С Метцингером можно говорить по-немецки. То, что Дэвочка работает в «Театро Колон», что в прошлом работал в «Комише Опер», заканчивал петербургскую консерваторию – все это для Метцингера колоссальный бонус. Не как для этих… к которым званы на чай. Сказала же сеньора Лусия Давыду Федоровичу: ей ужасно понравилось в опере, потолок как в «Галерее Пацифико».

«А чего ты от них ждала? – пожимал он плечами, видя, что Маргарита Сауловна никак не может успокоиться. – Голубых кровей да пожиже влей». Так и повелось, когда речь заходила об аргентинцах, вообще об Аргентине: «Голубых кровей да пожиже влей».

Метцингер выходит из-за стола ей навстречу:

– Сеньора… ах, фрау Ашер. Ваш супруг дирижер… или нет, пианист. Будущий сезон открывается «Тристаном» с Элен Траубель. Я уже заказал билет. Они думали, что могут узурпировать немецкую культуру. Свастика это еще не Германия. Так чем могу быть…

Маргарита Сауловна была смущена, что на прием к гинекологу разоделась, как на прием к президенту Аргентинской республики. Что он о ней подумает? Она торопливо рассказала, «на что жалуется больной», чувствуя, как сердце начинает биться. За ширмой и потом, пока Метцингер, невидимый, позади кресла мыл руки, страх уже безраздельно наполнял все ее существо.

– Пожалуйста… – так дантист говорит: «Пожалуйста, откройте рот».

Но сперва обследовал грудь. Она отвела глаза, чтоб не видеть его лица. Осмотр продолжался минут десять. В какой-то момент она успокоилась. Слишком уж все знакомо. Сейчас он сделает так, сейчас ей будет неприятно. Ну, кажется, кончил…

Послышался щелк стягиваемых перчаток.

– Можете одеваться.

Искусство читать приговор по лицам судей здесь бесполезно – Метцингер склонился над микроскопом.

– Пожалуйста, садитесь, – он поднял голову.

Вновь Маргарита Сауловна предстала перед ним неуместно нарядная. Прическа не пострадала, по крайней мере, ею это было отмечено при взгляде на себя в зеркале.

– Ну что я вам могу сказать, – он со вздохом развел руками (но смысл этого движения не только не предварял сказанного, но отставал от него, как звук отстает от изображения). – Ничего утешительного, у вас рак. На той стадии, когда медицина бессильна чем-либо помочь. Неоперабельный рак яичников. Вот так (so ist das). Моей печальной обязанностью является вам это сказать. Это максимум пять недель. Пусть ваш муж мне позвонит как можно скорей.

– Скорей? Значит, можно что-то сделать.

Метцингер только покачал головой.

Появилась участливая до вкрадчивости сестричка.

– Я сейчас вам вызову такси.

– Да, пожалуйста…

– Вот, ваше… – Маргарита Сауловна чуть не забыла «наполеон».

Шофер открыл дверцу, поручая Маргариту Сауловну кожаной прохладе сиденья. Они тронулись не сразу, она не могла решить, куда же ей ехать.

– Улица Гарая, четыреста… четыреста пятьдесят… нет, не помню. Я вам покажу.

Дом был новый, что указывало на благосостояние нынешних хозяев, а не тех, кому они наследовали. В его стенах не было ни пыльного сумрака, ни писанного маслом прадеда в полковничьем мундире, ни запаха, подобного тому, на который она жаловалась Метцингеру. Родственные объятья с целованием воздуха по обе стороны профиля: сеньора Лусия, дон Педро, Лола. Какой-то молодой человек так бы и остался вне поля зрения, если б не был представлен как жених Лолы.

– Мама, какая ты шикарная.

Маргарита Сауловна вымученно улыбнулась. Она говорила с дочерью позавчера, но не видела сто лет, а за сто лет много чего могло произойти.

Давыд Федорович, как оказалось, освободился раньше: Мельхиор был не в голосе.

– Ну наконец-то. Домой звоню – никого, я уже начал беспокоиться, – беспокойство за ближнего спасительным образом уживается с невниманием – к нему же. – Выглядишь превосходно. На такси доехала?

И, не дожидаясь ответа, продолжил разговор с Тони, которого провоцировал на прогерманские высказывания, считая всех аргентинцев приверженцами Гитлера:

– Нет, надо быть объективным, у немцев есть чему поучиться…

Этим шепелявым языком он овладел сносно, куда лучше, чем Маргарита Сауловна, на первых порах пытавшаяся говорить по-французски, но вскоре остатки французского были обглоданы начатками испанского, и в итоге она уже не знала ни того, ни другого.

Горничная выкладывала на блюдо торт, сеньора Лусия что-то рассказывала Маргарите Сауловне, у которой в голове стучало: «So ist das. Думаешь, обойдется, а когда-нибудь да не обходится. Не ходила бы, несколько лишних дней сберегла бы. Да хотя бы один этот вечер. Не надо было ходить. Главное – ни о чем не знать. Ничего не видеть».

За столом она плохо координировала свои движения, уронила большой кусок «наполеона» на платье.

– Да что с тобой, Маргошенька?

– Не расстраивайтесь, сеньора, – сказал ей дон Педро. – Нет такого пятна, которое нельзя было бы вывести.

– Это правда, мамочка, – сказала дочь Лилия, и далее, обращаясь ко всем: – Внимание! Послушайте меня! Мы с Антонио специально никому ничего не говорили, ждали, когда все соберутся. На днях я была у врача – ты, мама, его знаешь: доктор Метцингер. У меня будет ребенок.

Аплодисменты, объятия, поцелуи.

– Ну что ты плачешь, Маргоший? Через несколько месяцев ты станешь бабушкой, – Давыд Федорович и сам прослезился. – Время пролетит, оглянуться не успеешь.

«ЗАНЯТОЙ ЧЕЛОВЕК»

Приходилось шире ставить ноги, чтоб не наступить – как на развязавшийся шнурок – на волочившийся лоскут от голенища. Сапоги он изрезал, чтоб не забрали. Большинство шло – кто в портянках, кто босиком. Сами виноваты, надо было не сапоги жалеть, а ноги. Надо уметь ориентироваться по ситуации. Сколько раз ему это говорилось, и сколько раз он сам это говорил. Прежде чем выйти с поднятыми руками, голенища искромсал, ремень снял и под гимнастерку. Но ромб в петлицах оставил. Те, кто срывал их вместе с петличками, только себя роняли: следы все равно выдадут дезертировавшего из начсостава в бойцы.