Книга Клеопатра - Фаина Гримберг

проходит караваном, а смерть

огромным ятаганом спешит

с песком и вихрем вместе смешать

последнюю постель зарыть, закрыть

в историю, как в шкаф, нас всех?..

Сергей Тимофеев

Но как это было замечательно — вернуться в Александрию! Она была счастлива. Она выздоровела. Она выздоровела от всех своих болезней — от Цезаря, от Антония, от ненужной беременности, от Рима, от позорного заточения в Трастевере! Она вновь стала здорова и свободна! В открытых носилках держала маленького сына на коленях и говорила ему, что вот его город!..

— ...Антулёс!.. Наша Александрия!.. Наш город!.. Здесь ты будешь жить, здесь мы будем жить всегда, всегда-всегда!..

Его глаза смотрели на мать серьёзно и доверчиво. Он уже многое понимал. Она начала рассказывать ему о городе, быстро произнося слова... И вдруг целовала его тёплые нежные щёки, быстро-быстро... А деревья поднимали вверх свою зелень. Балконы пузатились, выщербленные каменные серые ступеньки домов, простых людских жилищ, бежали на улицу, небрежные, будто женщины, которые наспех накинули домашнее платье. Окна казались голубыми. Дома шли навстречу царице — яркие, жёлтые, розовые, красноватые. Ослы, гружёные притороченными пёстрыми полосатыми вьюками, бежали, бодрые с утра. Мощные, с большими рогами, волы тянули бодро двухколёсные повозки, и большие колеса крутились... Высокие шапки и острые бороды сирийцев и иудеев, их цветные длинноватые одеяния, красные штаны и лёгкая обувь... Царица приказала нести её улицами сирийских и еврейских кварталов. Открытые террасы несколькоэтажных домов заполнялись любопытствующими людьми, замелькали белые покрывала женщин... Её несли по городу без охраны, она всем казала себя и своего сына. Спутникам своим она приказала направляться другой дорогой, более короткой, во дворец. А сама двигалась александрийскими улицами... Какой-то продавец квашеного молока подошёл запросто к её носилкам и спросил, не хочет ли царица чашку молока. И она, разблестевшись глазами живыми изумрудными, красивая, быстрым движением головы откинула на плечи лёгкое прозрачное ярко-жёлтое покрывало, расшитое блестками, и улыбалась стремительными прерывистыми улыбками и протянула руку в лёгком красном рукаве. И жадно пила. И, смеясь нежно, дала отведать сыну... Затем вынула монеты из круглой сумочки, привешенной к поясу, украшенной сплошь золотым плотным цветочным узором, и протянула торговцу.

— Серебряный денарий! — сказала улыбчиво. — Попробуй на зуб!

Люди сходились и им было весело. Продавец молока попробовал монету на зуб несколько картинно, желая доставить развлечение царице. Все смеялись. Он спросил нарочито льстиво, не надо ли отсчитать сдачу.

— Нет! — отвечала она звонко. — Это тебе в честь моего возвращения!

Все были доброжелательны и веселы. Гомонили по-доброму. Она вдруг вспомнила, что ведь похожая сумочка была у Вероники, или у Вероникиной камеристки... Но Маргарита усилием воли не дала своему лицу омрачиться...

Максим выехал ей навстречу верхом, окружённый группой одетых ярко воинов. А рядом с ним, тоже на коне, улыбался ласково Аполлодор, и чёрные Аполлодоровы кудри соотносились с красивой гривой тёмно-цветного коня, поводившего лоснистыми боками...

— Аполлодор!.. Максим!.. — Она замахала им левой рукой, блеснули на солнце золотые кольца, а правой рукой обхватила сына. Мальчик тоже махал ручкой, уже осознанно радуясь появлению людей, которые обрадовали его мать... Максим стал говорить, что они встречали её на парадной дороге, и тут им сказали, что её несут кружным путём...

Смех, улыбки, разговоры, немного несвязные... Во дворце Хармиана уже расхаживала у подножья большой лестницы. Маргарита побежала к ней, отдала ей ребёнка, которого Хармиана приняла на руки, приговаривая ласковые греческие словечки. Мальчик отворачивал от неё головку и смотрел на мать. Маргарита возвратилась к нему, поцеловала, сказала, что сегодня же придёт к нему в детскую... Хармиана поглядела на царицу-мать ревниво, прижала пухлую ручку мальчика к своим губам, к большому рту. Маргарита рассмеялась...

Двигалась быстро. Аполлодор и Максим шли, чуть отставая. На ходу спросила Аполлодора, как Библиотека и Мусейон. Он отвечал учтиво, что она сама имеет возможность убедиться в плодотворности его действий, направленных на восстановление этих, как он сказал, «сокровищниц и сокровищ Александрии». Она сказала, что непременно побывает на днях. Спустя два дня она исполнила своё обещание и осталась довольна деятельностью Аполлодора...

Пригласила их трапезовать в малый приёмный зал. Тотчас увидела новый ковёр на стене, перед которой установлено было тронное кресло. Прямоугольный, казавшийся удлинённым, ковёр представлял собою тщательно вытканное изображение знаменитого предка Клеопатры, Птолемея Сотера, изображённого воссевшим торжественно и парадно на троне, а над ним парит орёл, удерживающий в когтях пучок молний... Максим сказал, что этот ковёр выткан его женой. Царица велела ему передать жене благодарность и подарок — ониксовый свой портрет...

— ...и почему это меня всегда изображают с таким хищным и диким выражением лица?!.. — Царица смеялась. — Когда-то александрийские ювелиры умели сделать женское лицо таким нежно-загадочным и словно бы затенённым тончайшим покрывалом... Или меня такою и видят в моём городе, видят хищной, жестокой, дикой... — Она произносила слова медленно, будто задумываясь... Потом вдруг снова заговорила весело: — Я люблю мою Александрию! Быть может, я чужая в Египте, в этом чужом, в этом неалександрийском Египте, но в моей Александрии я не могу быть чужой! А если я узнаю, что в моём городе не любят меня, если я узнаю, тогда моя любовь к моему городу сделается для меня ещё слаще, от боли!..

Максим согласился с ней несколькими небрежными словами. Она велела ему прийти вечером. Всё-таки она устала. И только войдя в спальню, в свою спальню, поняла, что она наконец-то дома! Заснула, будто полетела быстрым летом камешка в огромную темноту. Проснулась, выбрала платье, давно не надёванное, потому что не брала это платье в Рим; надела радостно. Пошла к сыну, поиграла с ним. Удивилась его ребяческой силе; он, казалось, вовсе не устал. Спрашивала его, вспомнил ли он свою детскую и внутренний дворик своих покоев; ей показалось, что теперь он вполне понимает её вопросы. Он ответил серьёзно, что ему кажется, будто он помнит, но, может быть, это только кажется! Она сказала Хармиане, что пора начинать учение царевича. Хармиана заметила коротко, что мальчик ещё совсем дитя!

— Оставь! Антос — не простое дитя! Он — будущий правитель. Чем раньше начнёт он учиться, тем лучше!..

Собственные слова послышались напыщенными и тривиальными. Но ведь и возражение Хармианы было не менее тривиально!.. И снова Хармиана смотрела настороженно, говорящими большими глазищами... Они всё же хорошо понимали друг дружку...

— Что? — спросила Маргарита. — Что? Не пускай её ко мне!.. Ничего с ней не делай, только не пускай её ко мне!.. — Лицо Маргариты детски, плачуще скривилось. — Понимаешь, мне жаль её... — проговорила быстро...