Книга Дело о золотой мушке. Убийство в магазине игрушек - Эдмунд Криспин

– Я не потерял, – желчно заметил Фен, встряхивая Уилкса.

Кадогана посетило озарение.

– Все еще читаете Лоуренса? – спросил он.

– Ага, – ответил утвердительно водитель. – В яблочко!

Он пошарил вокруг себя и извлек замусоленное издание «Сыновей и любовников» на всеобщее обозрение, а затем положил его на место.

– Мы потеряли связь, – продолжал он, – с сексом – великой первозданной энергией; темным, загадочным источником жизни. Нет, – добавил он доверительно, – не то чтобы я всегда чувствовал именно это, прошу прощения, когда бывал в постели со своей старухой. Но это как раз потому, что индустриальная цивилизация держит меня в когтях.

– О, я бы так не сказал.

Водитель предостерегающе поднял руку.

– Да нет уж, держит! Я – бездушная машина, вот что я такое, больше ничего. – Тут он оборвал себя на полуслове. – Ну, что мы теперь будем делать?

Они приближались к развилке на дороге, первый поворот после того, как они повстречали работника Автомобильной ассоциации. Здесь, довольно далеко от дороги, налево от них стоял коттедж, но вблизи не было ни души, у кого бы они могли справиться о черном «Хамбере». Это была безнадежная ситуация.

– Давайте свернем налево, – предложил Кадоган. – В конце концов, ведь этот роман Криспина издает сам Голланц[280]. Интересно…

Но что именно интересно, им не суждено было узнать никогда. Потому что в тот самый момент они услышали выстрел, донесшийся из коттеджа, мимо которого проезжали.

– Остановитесь, водитель! – возбужденно воскликнул Кадоган. – Остановитесь во имя Лоуренса!

Водитель затормозил так резко, что их отбросило назад на сиденьях. Уилкс крепко обхватил обеими руками шею Фена.

– Ишь, вцепился, – проворчал Фен, – как морской старик…[281]

Но продолжить ему уже не удалось. Что-то протолкнулось сквозь густо заросшую изгородь перед их машиной и вылетело на поросшую травой обочину. Это был далматин, и на его боку расплывалось красное пятно. Он сделал несколько шагов по направлению к грузовику на дрожавших лапах, пролаял один раз и затем, заскулив, упал на бок и умер.

* * *

Салли Карстейрс ненавидела жизнь. Что довольно странно, ведь до сих пор жизнь неизменно обходилась с ней милостиво. Не в финансовом отношении, разумеется; с тех пор как умер отец, они с матерью обходились маленькими средствами, которых хватало только на то, чтобы сводить концы с концами. (Но как-то они сводили, и обустроили удобный дом, и жили дружно, за исключением обычных маленьких размолвок.) Конечно, ее жизнь не была цепью безудержных удовольствий или безмятежных дней, работу в магазине тканей Леннокса вряд ли можно было считать облагораживающим или творческим занятием. Но, несмотря на эти неприятные моменты, жизнь была просто обязана обходиться с Салли Карстейрс хорошо; она легко шагала по ней, и ее не пугали и не смущали незначительные опасения и тревоги, приводящие в отчаяние тех, кого называют hoi polloi[282]; ей на самом деле совершенно не была свойственна жеманность, она питала живой интерес к миру, другим людям и в избытке обладала той естественной живостью, о которой (хотя она не знала об этом) водитель грузовика как раз в этот момент читал лекцию двум донам и крупному английскому поэту. «Ты кобылка благородных кровей», – сказал ей однажды мужчина средних лет. «Черт подери, какая наглость», – возмутилась Салли, твердо отводя его руки от того направления, куда они стремились. Но в его высказывании была доля правды; Салли обладала такой сильной нервной энергией и производила впечатление такой первоклассной физической породистости, которая редко встречается во всех слоях общества, но чаще всего обнаруживается в тех, что эвфемистически называют низшими классами, а то, что она не претендовала на интеллектуальность, совершенно ничего не значило. Жизнь казалась ей хорошей и приятной вещью. До прошлой ночи.

Она окинула взглядом маленькую гостиную коттеджа. Уродливо и убого обставлена – полная противоположность маленькой гостиной в ее родном доме. Стулья, стол и шкафчики из дешевого дерева, выкрашены в тусклый, наводящий тоску коричневый цвет; покрышки и занавеси – тошнотворно зеленого оттенка и очень изношенные; картины на стенах свидетельствовали о безрадостной религиозности: святой Себастьян, пронзенный стрелами, несчастный Иона, выброшенный за борт, и (несколько неожиданно) пышнотелая Сусанна, резвящаяся на глазах у скучающих старцев. Салли энергично встряхнулась и, чувствуя, что ее трясет самый настоящий озноб, села, положив сумку на колени, и попыталась вернуть себе присутствие духа, глядя через грязное решетчатое окно на заброшенный сад. Она слышала, как в соседней комнате двое мужчин разговаривают приглушенными голосами. Если бы только она не была так беспомощна и одинока… Но она не посмела ничего сказать своей матери.

Она мысленно вернулась к событиям этого дня. Она не собиралась идти на ту репетицию Генделевского общества, хоть и знала, что должна была: она была слишком, слишком взволнована, чтобы петь. Но тот человек с холодным взглядом что-то прокричал о ней, и она впала в панику. В конце концов, эти двое могли быть из полиции. А когда более высокий из них, кого, как она смутно помнила, Салли встречала где-то в городе, оказался профессором Феном, она встревожилась еще больше, хотя, вспомнила она, была и слегка удивлена в то же самое время, что человек, чьи подвиги в качестве детектива были так хорошо известны, выглядел таким дружелюбным. «Идиотка, а чего же ты ждала?» – добавила она про себя. Погоня была кошмаром, даже когда стало очевидно, что они не из полиции, ведь если бы они были оттуда, то могли бы просто остановить репетицию. Она раньше бывала в часовне Сент-Кристоферс и знала, что если эти люди войдут туда вслед за ней, то будет шанс убежать от них в конце службы. Девушка была так испугана, что не могла придумать никакого другого пути. В тот момент она не спросила себя, какая польза ей от этого бегства; это было инстинктивное движение и, как она готова была признать сейчас, глупое. И все-таки…

Затем появились другие двое мужчин, те, что здесь сейчас. Они догнали ее сразу же, как она вышла из часовни, когда она думала, что наконец-то снова вырвалась на свободу. И, несмотря на их внешность («Как будто вышли из дешевого триллера», – подумалось ей), она прониклась к ним некоторым доверием. Прежде всего, они разговаривали вежливо, а Салли инстинктивно доверяла учтивым людям. Старший, тот, что был с расплющенным носом, очевидно главный, сказал: