Книга Ребенок - Евгения Кайдалова

– Привет, Анюта, сто лет тебя не слышала! Ой, сейчас, секундочку, ребенок на горшок просится – я ему только штаны сниму… У нас все ничего, о себе лучше расскажи, как там Волтер поживает? Не может быть! Слушай, а он… Извини, пожалуйста, я только ребенка с горшка сниму, сейчас, пять минут! Ну вот и все! Слушай, я прям никак не могу поверить… А у него своя квартира? Снимаете? Ну все равно классно! Так у тебя теперь московский телефон… Ой, подожди минуту! О Господи… Ты знаешь, я тут горшок не успела выплеснуть, а ребенок в него залез, сейчас я его отмою… Анют, ну я так за тебя рада! Я помню, как он на тебя смотрел, когда английские шутки рассказывал… Не смей рисовать на обоях!!! Ну займись ты чем-нибудь путным наконец! Вы венчаетесь? А ты разве крещеная? А, ну ради такого случая можно… Я бы тоже хотела, чтобы у меня было все красиво. Анют, извини, я тебе перезвоню! Он что-то так орет, не дай Бог, пальцы прищемил…

Капля за каплей. Дайте же мне хоть час передышки! Такое время наступает три раза в сутки, когда Илья укладывается спать. Но ночной сон – не в счет: я и сама на это время отключаюсь, а два дневных «окна» выходят на плиту, гладильную доску и пылесос. Ребенок – магазины – ребенок – духовка – ребенок – заляпанный линолеум на кухне – ребенок, ребенок, ребенок… Чтобы не мешать моим бесконечным делам, жизнь протекает где-то на расстоянии.

Когда я внушаю Антону, что не могу больше существовать в четырех стенах, он не понимает, о чем идет речь: «Какие четыре стены? Мы что, не выбираемся на прогулку?» О да! Восхитительные прогулки по Воробьевым горам (время действия – май вскоре после нашего с ним примирения). Компания старых друзей человек в восемь. Антон с ребятами где-то впереди – пьют пиво и ржут, обсуждая некий казус на последнем зачете. Мы с Ильей и парой девчонок – сзади. Илье уже осточертело сидеть в «кенгуру», и он сам не понимает, чего ему надо: на землю или ко мне на руки. Попеременно я меняю места его дислокации, даю то попить, то баранку – поточить зубы, то срываю понравившийся одуванчик, с которого можно обдирать лепестки. В промежутках я усердно поддерживаю разговор с девчонками, которые, кажется, уже начали тяготиться обществом ребенка, но из вежливости меня не бросают. Я же чувствую себя так, как если бы мои щиколотки стискивали оковы: идти вроде можно, и даже неудобство терпимое, но до одури хочется сбросить их и побежать со всех ног. Однако за тем, чтобы я не вырвалась на свободу, зорко присматривает мой крошечный тюремщик: выбрав момент, когда я слегка расслабляюсь, он вдруг с натужным видом замирает на дорожке, и цвет его лица начинает красноречиво меняться. «Девочки, нам памперс пора поменять, вы идите вперед, мы вас догоним». Девчонки с облегчением убегают и присоединяются к остальной компании. Скоро я слышу, как в общий смех вплетаются высокие женские ноты. Веселье, молодость, свобода. Илья выжидательно смотрит на меня, на секунду ушедшую в раздумья и оторвавшуюся от своих обязанностей. Я покорно наклоняюсь и вытираю ему попу гигиенической салфеткой. Четыре стены, в которых я заперта, не исчезли, просто переместились следом за мной, и капли с фатальной неизбежностью стучат по голове.

Бывает (не хочу сгущать краски, добавлю светлую струю), что испытание становится чуть менее тяжелым. Илья с сосредоточенным видом делает «сад» из березовых веточек в снегу, Илья начинает самостоятельно ходить (очень забавно – судорожно растопырив локотки), Илья ложится спать с ободранным железным грузовиком под мышкой. Такое бывает, и, как любой нормальный человек, я готова этому улыбнуться. Но чувство радостной легкости, которое сопровождало меня всю предшествующую ребенку жизнь, давным-давно погребено под начавшей делиться яйцеклеткой. Иногда я задаюсь вопросом: с какой целью сейчас, в эпоху всеобщей контрацепции, люди сознательно отрекаются от прелести бытия и заводят детей? В силу насчитывающей миллионы лет традиции? Но человечество легко отказалось от традиции передвигаться на лошадях в пользу электричества, традицию собственноручно выпекать хлеб и приносить с охоты кабана похоронили супермаркеты, а самой стойкой из традиций – жить с мужем или женой до гробовой доски – придерживаются исключительно любители старины. Веками во главу угла человечеством ставилась задача упростить себе жизнь. Сегодня, в конце двадцатого века, мы имеем ее решение в максимально приближенной к идеалу форме, но у меня опять возникает вопрос: откуда в Петровском парке столько мамаш с колясками?

А вдруг люди получают от этого удовольствие? Возможно – я об этом читала и даже слышала. Безбрежное счастье материнства. Неописуемый восторг от созерцания этих ручек, ножек, пальчиков, попок с опрелостями и т. д. Твердое желание разбиться в лепешку (и размазать остатки по стенке) ради этого крошечного существа. Приблизительно такие чувства я должна была открыть в себе с появлением на свет Ильи. И с какой стати каждое утро в ответ на требовательное «Ма-ма-ма-ма-ма» на глаза у меня наворачиваются слезы, а на язык – вопрос: «За что?»

За что вместо свободы – рабская зависимость от его нужд и прихотей? Вместо встреч с друзьями и задушевных разговоров – чудом вырванные у ребенка и почти ни на что не годные клочки времени; вместо работы и сознания того, что делаешь свое дело в жизни, – гора немытых тарелок; вместо любви…

…Чего мне только стоила эта возможность – выбраться из дома с Антоном, без Ильи, да еще и на праздник! Во-первых, необходимость снова одалживаться у Марии Георгиевны. (Для тех, кто не считает это проблемой, предлагаю эксперимент: попробуйте подползти на брюхе к своему врагу, выходящему из «мерседеса», и попросить у него денег на пиво.) Во-вторых, генеральная уборка, какой свет не видывал, с протиранием пыли на шкафах и вылизыванием языком тех мест, куда не ступала нога человека. (Ерунда? Попробуйте проделать какую-нибудь тяжелую и важную работу одновременно с выполнением другой, не менее важной! Правда, уход за ребенком можно и не считать работой, но для меня он от этого легче не становится.) В-третьих, молоко. Мне всегда было трудно сцеживаться, еда для ребенка не желала идти из груди искусственным образом. Однако ночью, когда молока было вдвое больше, чем днем, организм великодушно отдавал мне излишки. Ложась спать, я поставила свой биологический будильник на два часа ночи и не прогадала: досидев до трех, я получила полную бутылочку молока – полтора кормления. Подъем в шесть утра и сидение до семи дали мне такой же результат. Я могла с легкой совестью оставлять Илью на целых девять часов, и, если бы не разбитая голова, утро было бы для меня солнечным. В-четвертых… Пожалуй, это действительно не проблема, это просто мучение – сознавать, что впервые за последний год ты имеешь возможность празднично одеться, но не иметь красивой одежды. Поношенные водолазки на каждый день, джинсы, забывшие, когда они были молодыми… Один более-менее симпатичный свитер (купленный в горах года полтора назад), но слишком жаркий для июньского дня. А я так давно не чувствовала себя женщиной! Антон отказывался понимать, почему я рыдала над грудой тряпья, но как было не отчаяться, если моя одежда напрямую говорила мне: при твоем образе жизни хорошо выглядеть совершенно не обязательно.

Я нашла в себе силы начисто смыть горе слезами, и к тому моменту, когда мы с Антоном стояли на перроне, чтобы ехать навстречу празднику, во мне не осталось ничего, кроме счастья – полного и полноценного счастья. Мне чудилось, что солнце пронизывает меня насквозь, лаская и грея каждый уголок души. Антон с улыбкой обнимал меня за талию, а я положила обе руки ему на грудь и, пристально вглядываясь в лицо, думала: неужели мои книжные сны сбылись и македонский полководец твердо взял меня за руку и вывел из заточения на простор жизни? У меня есть кусок свободы длиной в девять часов, меня ждет пир в загородном дворце… Чего еще желать, если уж сон стал явью?