Книга Жду. Люблю. Целую - Тереза Ревэй

Наташа покачала головой.

— Теперь, когда мы вместе, я узнала твою семью, она стала и моей. По крайней мере, мне так кажется, — призналась она со слабой улыбкой.

У Макса не было аппетита, он отставил тарелку. Все имело привкус древесных опилок. Он уже не помнил, когда ел то, что действительно можно было по-настоящему назвать пищей. Дрожащей рукой он зажег сигарету.

— Есть новости от Лили?

— Она написала мне, что счастлива учиться в нью-йоркской школе. Тем лучше. Эта новая жизнь очень ей подходит. Лили странная. Никогда не знаешь, что она чувствует в тот или иной момент. Мама единственный человек, кому удается хоть немного ее приручить.

Макс протер ладонью деревянную столешницу, она была вся в трещинах.

— А как мама?

— Представляет интересы Кристиана Диора в Америке. И Николя, конечно…

На мгновение у него перехватило дыхание. Николя. Его сын. Он поднялся. Все ему казалось абсурдным. Даже стойкость и оптимизм, с каким жители Западного Берлина защищали свое будущее, оставляли его равнодушным. «Я не знаю больше, куда я иду», — сказал он себе с отчаянием, стыдясь своей слабости.

— Ты ведь скучаешь по ней, правда? — спросила Наташа.

Внезапно почувствовав усталость, Макс прислонился лбом к холодному стеклу. Как ответить на такой непростой вопрос? Вопрос, заданный дочерью, с которой Ксения разлучила его на столько лет.

— Скучаешь, я знаю, — безжалостно продолжила она. — Я тоже скучаю, но я не могу жить вместе с ней. Я должна добиться чего-то сама, потому что, когда мы вместе, все становится слишком сложным. Все изменилось. Когда я была маленькой, я обожала ее. Тогда все было просто. А потом, со временем… Я не знаю, — заключила она, пожав плечами. — Когда она решила вернуться сюда после войны, мне показалось, что она опять бросает меня. Конечно, я тогда не знала, что она хочет найти тебя, потому что она ничего мне об этом не рассказывала, — уточнила она тоном, в котором звучали и горечь, и грусть. — Когда она вернулась, я не узнала ее. Она казалась такой потерянной. Потом она рассказала мне про беременность. Я видела, как она хотела этого ребенка… Ревновала, конечно. Мне понадобилось время, чтобы понять, что для нее был важен не столько сам ребенок, сколько то, что его отцом был ты.

Наташа посмотрела на Макса. Он стоял спиной, ссутулившись, сунув руки в карманы.

— Теперь мне все понятно, — добавила она негромко. — Я видела выставку у Бернхайма. Именно мать перед отъездом посоветовала мне сходить туда. Ваши чувства очень сильные. Неразрывная связь. Разве это не важно? То, что ты показал своими работами, — это часть правды. Они никого не оставляют равнодушными. Я завидую вам, но это так больно, — призналась она. — То, что есть между вами, так редко встречается. Этим оно и ценно. Тебе так не кажется?

Когда Макс повернулся, Наташа, прикусив губу, испуганно замолчала, осознав, что вторглась в тайную, запретную область. Но он был благодарен ей за смелость, которой не хватало ему самому.

— Ты бесконечно дорога мне, Наточка. Никогда я не смогу в полной мере отблагодарить тебя за то, что ты нашла меня. Не знаю, осмелился бы я первым сделать шаг навстречу тебе.

Несколько дней спустя Феликс наводил порядок в бумагах в маленькой комнатке, которая служила ему кабинетом. Настроение было ужасным. С начала блокады клиенты вымерли, словно динозавры. Но он упорно отказывался закрывать магазин раньше установленного времени. В тусклом свете ручного фонарика с динамо-машиной, ручку которого он нажимал, большой зал магазина казался ему зловещей пещерой. Скромные рождественские украшения бледнели перед тем захватывающим декором, который когда-то мать придумала для Дома Линднер. Ему было стыдно, так как пришлось отправить работников по домам, потому что ему нечем было выплатить им зарплату. Многие заведения не могли работать нормально, безработица принимала масштабы эпидемии. Считалось, что тем, кто смог найти работу на строительстве аэродромов, несказанно повезло, ведь там, по крайней мере, бесплатно кормили горячими обедами. И все же берлинцы не опускали рук. Более сотни предприятий намеревались послать заявки на участие в большой ярмарке, проведение которой планировалось в апреле следующего года в Ганновере. На собрании руководителей предприятий, в котором участвовал и Феликс, была утверждена печать, которая ставилась на этих заявках. На ней был изображен символ города — медведь, разрывающий связывающую его цепь. Надпись гласила: «Сделано в блокадном Берлине».

«Когда же они уйдут, эти русские?» — расстроенно думал Феликс. В отличие от западных секторов экономика Восточного Берлина мало-помалу оживала, несмотря на то, что русские постоянно меняли правила игры. В старом универмаге на Кенигштрассе открылись кондитерская и отдел текстиля. Чтобы уничтожить черный рынок и продемонстрировать строптивым берлинцам товарное изобилие, просоветские вожди Объединенной социалистической партии разрешили частную торговлю. В первый же день открытия магазина на Франкфуртской аллее его посетили более тысячи трехсот клиентов, среди которых был и Феликс. Он внимательно изучал покрой одежды, рассматривал мебель, часы, велосипеды, радиоприемники, кухонную утварь… Вот только цена не позволяла восточным берлинцам приобретать все это. Только те, кто располагал дойчемарками, могли позволить себе делать покупки благодаря выгодному обменному курсу.

— Незаконная конкуренция, — проворчал он, поправляя пальцем очки на носу, перед тем как вписать ноль в колонку журнала, где фиксировалась дневная выручка.

Он захлопнул журнал. Настало время закрывать магазин. Скоро придет Наташа. Они собирались сходить потанцевать в театр «Делфи». Блокада не отбила аппетит горожан на развлечения. Люди искусства приезжали отовсюду, чтобы поддержать дух местных жителей. Молодые люди посещали концерты самых разных музыкантов — от скрипача Иегуди Менухина до джазового трубача Рекса Стюарта.

— Здесь, на берегах Шпрее, ощущается дух бульвара Сен-Жермен, — пошутила однажды Наташа, воодушевленная действом.

Еще никогда он не видел ее такой красивой. Это была уже не та упрямая девчушка, подверженная аффектам, легко раздражающаяся, в которую он был влюблен в Париже. С тех пор как она встретилась с отцом, ее необузданность пропала, словно ее никогда и не было. Движения стали более плавными, взгляд сосредоточеннее. Он был счастлив видеть ее такой, но ее отношение к нему изменилось. Ее влюбленность пропала, эта девушка, как ему казалось, отдалялась от него.

Когда она рассказала ему о своем интервью с Эрнстом Рейтером, мэром Западного Берлина, он даже почувствовал робость перед этой талантливой девушкой, пораженный четкой, логически выстроенной цепочкой вопросов. Теперь она шла по жизни самостоятельно, без него, и он не осмеливался спросить ее о том, что касалось их обоих, боясь ее ответа и в первый раз впадая в прострацию от внезапно обрушившегося одиночества.

Он услышал чей-то голос.

— Есть кто-нибудь?

— О чудо, клиент! — воскликнул он, прежде чем ответить. — Минутку, иду!