Книга Факультет патологии - Александр Минчин

И он начинает:

— Год назад я купил себе этот дурацкий машина «мерседес». Я не понимаю, какая разница, никогда не ездил до этого, но люди говорят хорошё. Он автоматический, думать не надо. И вот купил его, зачем он мне, не знаю, такси есть, на худший случай «Волга». Купил права, все документы, разрешения и еду по набережной, и хочется мне остановиться и вздохнуть воздуха. Останавливаюсь, открываю дверь и смотрю на воду, на природу и все остальное. Потом сажусь обратно, хлопаю дверью и как-то странно, но полпальца у меня в двери, оказывается, остается. Я сижу, полпальца висит, кровь на меня капает, и думаю, для чего я купил этот «мерседес», ну зачем, когда отечественное прекрасно, а горцы говорят, вообще нет лучше ишака.

Сижу я и размышляю, оторвать мне его и выбросить эти полпальца, еще девять останутся с половиной, или махнуть сильно рукой — и он сам отвалится. И тут проносится вихрем синяя машина, визжит, тормозя, и возвращается быстро задом: я думал, снесет пол «мерседеса» и меня, — не то что полпальца, головы не останется. Он же как ненормальный ездит, позволь тебе сказать, хоть я и сам ненормален, но я потому, что водить, как надо, до сих пор не умею. Останавливается машина, и выходит он, Сашья.

Она удивленно смотрит на меня.

Отец купил машину год назад, назанимав по всем родственникам: тридцать пять лет была его мечта; и когда я дома, и мы в мире, то езжу, конечно, я, права у меня еще с десятого класса, папа помог, а скорость — это моя ненормальная обычность передвижения. И стихия.

— Я тебе потом объясню. — Я улыбаюсь, как он рассказывает. Мне забавно.

— Останавливается он, ну в пяти только лишь сантиметрах от меня, выходит и говорит: что случилось?

— Как, говорю, что случилось, купил проклятый «мерседес» и не понимаю, зачем он мне нужен был. — Что-нибудь с машиной случилось, сломалась? — Нет, говорю я. — А с пальцем что? — спрашивает он. Вот палец, говорю, поломался. Тут он смотрит и бледнеет, кажется. Потом берет меня, сажает к себе, и мы несемся так, как никогда в жизни не ездил я. Думаю, бог с ним, с пальцем, лишь бы у него права навсегда не забрали. (Знал, как дорого стоят!) За всю дорогу задал только один вопрос: вы с Кавказа?

Привозит он меня к приятной женщине, домой, Лиля Некерман называется, хирург, подруга его матери, ослепительная женщина, я тебе скажу! Но старше тебя, Наташья. Не переживай.

Мы улыбаемся, я потягиваю скромно вино. (Герой!..)

— Она смотрит на мой палец и говорит: возможно, поздно — с ним говорит, я пациент для нее. Я ей говорю: слушай, доктор, я понимаю, что поздно, убери только, чтоб не болтался. Она смотрит на меня, не улыбается.

— Лилечка, — говорит он, — попробуем, пожалуйста.

И они как угорелые несутся в Склифосовского, где она и ее друзья работали, я сижу сзади, как будто меня это не касается. Но я сосчитал: пятнадцать красных светофоров он проехал, точно. Ужас, что было. После этого я в жизни ничего, даже ОБХСС, уже не боялся.

— Три часа она и еще двое ребят мой палец делали, я думал, лучше бы мне не рождаться. Потом он так же быстро отвез меня к моей машине и умчался: у него там с отцом свое расписание было, и он опаздывал. Даже имени не сказал, как ветром сдуло. Одно я понял, что живет где-то недалеко от этого места. Смотрю на свой забинтованный палец и думаю: зачем мне эта машина. Два дня я, как дурной дурак, сторожил его на этой набережной и поймал наконец-таки. Какой там поймал! Если бы он во двор не поворачивал, опять спеша ко времени, никогда бы в жизни не догнал. Так я с ним познакомился.

— А палец? — говорит Наташа.

— Ты посмотрите на этот палец, Наташья, красавец, лучше, чем остальные девять. С половиной. Я потом доктору — ослепительная женщина, но старше тебя — и этим ребятам — хирурги, то ли анестезиологи — такой банкет в больнице устроил, пол-"Иверии" туда вывез, даже инвалиды ели шашлык у меня.

— Выпьем, ладно, за твой палец, — говорю я, и мне неудобно, что он рассказал ей все это и в та— ком виде. Все было гораздо проще, хотя и быстро. Но это же Торнике и он, кажется, любит меня.

— Не за мой палец, а за твой! Зураб, — щелкает он. Тот возникает из ниоткуда. — Ты видишь этот палец?

— Да, Торнике Мамедович, — кивает тот.

— Он тебе нравится?

— Хороший палец. Он у вас лучший среди десяти.

— Так это не мой палец, а его, он ему принадлежит.

— Тогда он еще прекрасней, раз дорогому гостю принадлежит.

— Поэтому выпьем за Сашью, моего дорогого друга и спасителя, за его дорогое и дрожайшее здоровье!

Мы пьем и смеемся.

— Наташья, а теперь скажите, зачем я купил этот «мерседес», я на него с тех пор глядеть и ездить не могу?!

Она кивает, улыбаясь.

— Прекрасная вы женщина, и зачем я женат. Мы смеемся. И пьем.

— Торнике, а как Нана?

— Она приедет к трем, попозже, меня забирать. К ней младший брат приехал, она его катает.

И он опять уходит, его зовут.

— Ты хороший, — говорит она, — я тебя еще раз поцелую, можно? — И мы целуемся.

А стол заставляется уже горячим, открывается новое вино, Зураб плывет и летает, а не служит.

Я с ужасом думаю, как я буду расплачиваться (прямо хоть вином ей подаренным торгуй назад, у, мешки денежные!), и надеюсь только на то, что Торнике поверит моим долговым обязательствам, и завтра, в Москве, я ему верну.

А ее, кажется, ничего вокруг не интересует, она только смотрит на меня. Я смотрю на нее, и глаза наши впиваются друг в друга.

В ресторане веселье идет полным ходом, звучит — играет гитарная музыка, ревут усилители, колонки, кто-то пляшет, кто-то полураздевается, это, наверно, из центровых девочек (взятых сюда богачами).

Торнике никак не может вырваться и вернуться к нам.

Появляется Нана и сразу узнает меня.

— Ой, Сашенька, здравствуй! Как ты сюда попал, кого угодно ожидала увидеть, только не тебя. Я рада!

— Познакомьтесь, — я встаю. — Наташа, Нана.

— Очень приятно.

— Почему ж ты мне не сказал, я бы раньше приехала. — Я целую ей руку и пододвигаю стул. Она садится.

— Ничего, если в бокал мужа? — Мне не хочется звать Зураба.

— Конечно, Сашенька, о чем ты спрашиваешь.

Где он, кстати? — Но Торнике уже рядом, Зураб сообщил.

— Я всегда рядом, дарагая, и слежу за тобой пристально.

Мы улыбаемся. Зураб уже несет бокал, приборы, второй официант ставит стул. Наливают еще вина.

— Торнике, чем от тебя пахнет?

Он не успевает ответить, его опять отзывают на кухню. Он уходит своей красивой походкой уставшего грузина.

— Вот так всегда, наберется по столам, никому отказать не может, гостеприимство, долг, друзья, а наутро я с ним мучаюсь, когда он умирает от мигрени, которой головная боль называется.