Книга В двух шагах от рая - Михаил Евстафьев

– Папуля, – вдруг сказала Настюша. – Папуля, я видела…

– Что ты видела?

– Папочка, я видела, как дядя Женя бил зайку лужьем. Зачем он бил зайку по голове? Ведь он и так убил зайку в лесу. Зачем он удалил зайку лужьем? Зайке ведь было больно.

– Нет, киска, тебе показалось.

– Папуля! А плавда, дядя Женя, и длугие дяди больше не будут заек убивать?

– Спи, мой любимый. Не беспокойся.

За лекарствами, горчичники ставить помогал, сидел у кровати часами, сказки читал. Заботы, такие простые домашние заботы, волнение за дочь, отодвинули все остальное на задний план. А поправилась Настюша, пошла в садик,

…все вернулось на круги своя…

По ночам вновь терзали боли, и голову распирало от набившихся туда сомнений и новых мыслей – мыслей о скорой и неизбежной смерти.

…нет ничего вокруг меня, все происходит в моем сознании, все события –

плод моего воображения!.. кто-то, заставляет меня мучиться перед смертью!

за что? что я такого сделал? Перед кем провинился? оставьте меня в покое,

отстаньте, дайте умереть!..

* * *

Обследования продолжались неделю: рентгены, анализы, осмотры, цоканье и причмокивание профессоров, покачивание головой.

…тягучая неясность…

Заведующий отделением лично принял Шарагина. В узкий продолговатый кабинет через открытое настежь окно врывалась прохлада.

Из слов врача следовало, что, возможно, он обречен, что «это» может произойти когда угодно, потому что осколок остался маленький. Не вытащили, не заметили его.

…как жить дальше и сколько – под вопросом… здоровенный такой

знак вопроса, который рухнет и задавит, и буду на нем извиваться,

как червяк на крючке…

Осколочек слишком далеко забрался. То ли под сердцем, то ли в самом сердце осколок, Шарагин так и не разобрал. Кровь ударила в виски и биение сердца, которое он вдруг услышал, было слишком громким, заглушило объяснения врача.

Сердце он себе представлял, как мешочек, как насос, качающий кровь, оно ликует, когда влюбляешься, и стонет, когда болит душа. И каким образом маленький осколок – «подарок» от духов – мог так долго жить в нем, затаившись, не выдавая себя ничем,

…как в засаде…

было непонятно.

…Рубен Григорьевич пытался помочь, а тут сразу приговор вынесли…

Шарагин повернулся к окну, за которым шумела улица большого города, летали птицы, за которым ждала его неопределенность. Кто мог предвидеть такой поворот судьбы? Ему представлялось, что быть окруженным смертью – типично только для Афгана, где смерти предоставлено право выбора, и никто не знает, кого она выберет завтра. И вот становилось очевидным, что игра эта не окончена, что она будет продолжаться и здесь.

– И что же делать? – после долгой паузы спросил он врача.

– Оперировать никто в данном случае не возьмется. Слишком велик риск.

– Я готов идти на любой риск!

– Мы обсуждали этот вопрос, но общее мнение – не оперировать.

– А как же мне жить дальше?

– Осторожно надо жить. Многие живут с осколками и ничего. Щадящий режим тебе нужен. В санаторий поедешь. Главное, помни: он может сдвинуться, если не будешь внимательно относиться к режиму. Так что забудь о любых физических нагрузках.

– А если сдвинется? – допытывался Шарагин. – Что тогда?

– Не думаю.

– А если, все-таки, сдвинется? Сразу конец?

– Зачем же так пессимистично?

– Я должен знать!

Врач отвернулся, взялся за историю болезни, стал перелистывать страницы, переносица его превратилась в сжатую гармошку.

– Мне нужно знать. Скажите откровенно, сколько я протяну?

– Ну что ты панику устроил! Все это настолько относительно. Тебе просто надо быть предельно внимательным и осторожным, – повторил он, будто наставлял ребенка, который собирался идти гулять. – Я уже не говорю про курение, алкоголь.

– А прыжки? – задрожал у Шарагин голос.

– Какие прыжки?!

– Вы хотите сказать, что в строй я не вернусь?

– Однозначно!

…все… конец…

– А боли? – Шарагин остановился у двери. – Боли будут повторяться?

– Боли пройдут, – врач закрыл историю болезни. – После тяжелой контузии это частое явление. Направим в санаторий, там подлечат.

– Меня комиссуют?

– В строй ты не вернешься, но штабная, думаю, должность для тебя всегда найдется. Надо похлопотать.

– А можно как-нибудь не афишировать… я имею ввиду про осколок… – и сам понял, что глупость сморозил, вышел, прикрыл дверь в кабинет.

…конец оказался прозаичным…

…Когда Лена приезжала к нему в госпиталь про осколок никто и не подозревал. Она гладила багровый шрам у него на шее, что-то говорила, расспрашивала, рассказывала о Настюше, родителях, а он, словно ошалел, дико захотел ее после стольких месяцев. Накопилось желание, намечталось в одиночестве! Завел в перевязочную, целовал губы, грудь. Она вся трепетала, громко дышала, стонала, и беспокоилась, что кто-нибудь услышит, войдет.

…пока первый раз не кончила… очень быстро кончила, она

тоже голодной была! сколько времени прошло-то!.. как же

мы тогда были счастливы!… а что, если мне это просто приснилось?..

Шарагин лег на живот, обнял, как обнимал бы Лену, подушку, и еще и еще раз вспоминал ее приезд в госпиталь; он вспоминал и сильней вдавливался налитой своей мужской силой в матрац.

А во сне он шел по вечерней улице, детской площадке, где на перекладинах кто-то развесил для просушки белье, и женщина с собранными в пучок волосами, в фартуке выбивала пыль из ковра, под распахнутыми окнами первого этажа, из которых тянуло недосягаемым теплом и уютом, размеренностью, ему захотелось остановиться, заглянуть внутрь, или попробовать найти здесь друзей, но потом он сообразил, что здесь чужое счастье, что ему надо идти дальше, что его дом где-то в другом месте. После же приснилось, что Лена бежит босиком по некошеному лугу, смеется, и он смеется, и они падают и долго лежат в траве, обнимаются, целуются, а потом Лена сидит, поджав колени, с одуванчиками в руках.

Она подула на пушистые головки, и сотни семян одуванчиков

…как «купола» при десантировании…

полетели прочь, и поток воздушный подцепил и самого Олега из того дня, и подбросил вверх, в глубокое синее небо, оторвав от Лены, и того зеленого поля, и одуванчиков, и он сделался маленьким, бесправным существом, несущимся в неизвестность.