Книга Тень Эдгара По - Мэтью Перл

Ах, если бы я хоть раз услышал голос По — тогда бы разум мой знал, как противостоять другому голосу, бившемуся в виски! Но я, увы, не представлял ли тембра, ни интонаций, ни акцента. Может быть, Эдгар По действительно голосом походил на моего отца.

«Докучает письмами»? «Счастливый молодой обладатель шального капитала»…

С нар я уже не вставал. Не осталось сомнений, что я болен, — как не осталось ни сил, ни желания говорить. Несколько ночей я не спал вовсе, затем погрузился в сонную одурь и завис между сном и бодрствованием. Из того периода я помню очень мало — только неумолчный шум дождя да громовые раскаты, раздававшиеся с мучительной регулярностью.

Посетителей больше не было, многие дни я не видел никого, кроме охранников да полицейских (они все казались на одно лицо). Впрочем, как-то за решеткой мелькнул тот самый тип, с «Гумбольдта», разоблаченный и выявленный Дюпоном; тайная его победа внушила мне ощущение, будто дар провидца распространился отчасти и на меня. Теперь, в сумраке балтиморской тюрьмы и собственного рассудка, человек этот вновь глядел на меня, но не было рядом отважного капитана, чтобы связать ему руки. Имели место и другие странные эпизоды, от которых мурашки бегали по коже (в частности, одна газета объявила, что По найден). В очередной раз очнувшись в холодном поту, я боялся радоваться концу наваждения, ибо не был уверен ни в том, что это было наваждение, ни в том, что оно кончилось.

Подобно могильным червям, меня постоянно точила мысль о виселице, но я вдобавок прокручивал в уме историю, рассказанную Бароном. С эшафота глядела бледная, отрешившаяся от всего земного Катрин Готье — правда, ее лицо порой трансформировалось в лицо милой Хэтти, а порой — в лицо Бонжур, таящее злобу в тонких чертах. Тем временем явился с инспекцией комендант, нашел, что я отнюдь не симулирую полузабытье и немоту и распорядился перевести меня на первый этаж, в тюремный лазарет. На внешние раздражители я реагировал волной дрожи — ни тычки, ни крики в самое ухо не могли расшевелить меня. Очнувшись уже в лазарете, я обнаружил, что один занимаю пространство, отвратительное даже для заключенных, ибо, даром что здесь условия жизни были лучше, на жизнь-то надеяться и не приходилось — в лазарет отправляли умирать. Врачи не обнаружили телесных недугов, зато заключили, что мое полусонное состояние и есть предвестник близкой смерти. На самые элементарные вопросы следователей я либо ничего не отвечал, либо нес полную околесицу. Позднее мне рассказывали, что датой своего рождения я упорно называл восьмое октября 1849 года — день похорон По; выходило, что мне только два года от роду.

Сам я способен вызвать в памяти лишь обрывки видений, которых были мириады. После известия о гибели родителей я много дней подряд сидел у себя в комнате, испытывая попеременно то жар, то озноб. Теперь я словно наяву вел длительные горячечные беседы с отцом и матушкой, и они казались реальнее тех, которые имели место в действительности. Я постоянно просил прощения за то, что не следовал родительским советам в отличие от послушного и благодарного Питера. А потом наступало неминуемое пробуждение. Книга — третий том Грисвольдовой клеветы — осталась в камере. Никто не отнес ее в тюремный лазарет, и это было огромное утешение. Я усмехался сам с собой, точно одержал существенную победу.

Лазаретные окна были покрыты слоем многолетней пыли. Даже в то утро, когда дождь начал сдавать позиции, в палату проник лишь слабый луч света. Тюремная охрана спешно переводила заключенных из камер, пострадавших от потопа, в более сухие помещения. До лазарета вода пока не добралась; однако ночью я проснулся от странных звуков. Меня охватила дрожь.

— Кто здесь? — услышал я собственный голос, рассеянный и равнодушный.

В палате царил непривычный промозглый холод. Попытавшись слезть с койки, я угодил босыми ступнями прямо в воду, инстинктивно поджал ноги и схватился за свечу. Стряхнул с век забытье и открыл глаза — словно впервые за долгие годы.

Поток разворотил водосточную трубу, пробил стену и хлынул прямо в палату. Сквозь брешь в каменной кладке мне открывался темный узкий лаз. Я знал, что водосточная труба проходит непосредственно под мощной высокой стеной и вливается в речку Джонс Фоллс. Между мной и свободой не осталось препятствий. Много дней я не видел солнечного света; я настолько привык к полутьме, что теперь мгновенно оценил обстановку.

Мозг заработал с бешеной скоростью. Прилив свежей энергии нарушил оцепенение, из-за которого я был подобен мертвецу. Мысль, еще не вполне сформировавшаяся; некая странная уверенность гнала меня вперед, и вот уже зловонная вода охватила мои лодыжки, дошла до пояса, затем до плеч. Тяжелый от воды, я все-таки двигался с впечатляющей скоростью, пока высокие тюремные башни не стали чем-то вроде миража, едва различимого далеко позади.

Эдгар По до сих пор жив — вот какая мысль направляла мои шаги.

Я не был болен, как вы, вероятно, решили. Несмотря на продолжительное испытание тюремным заточением, мои умственные способности ничуть не пострадали — напротив, именно заточение и подало эту идею — что Эдгар По и не думал умирать.

Едва тюремные стены перестали терзать мой взор (как долго они были единственной пищей для зрения — несколько месяцев? несколько лет? — я поверил бы в любой отрезок времени), как из фактов о смерти По в голове моей сложилась, как из деталей мозаики, принципиально иная картина. Возможно, следовало поискать приюта или помощи доброжелателей; возможно, вовсе не стоило покидать тюрьму, где, как ни странно, я был защищен от опасностей, поджидавших на воле. Но что бы почтенный читатель сделал на моем месте — оставался бы на лазаретной койке, глазел на звезды? Пусть читатель тщательно взвесит собственные предполагаемые действия при внезапном озарении — Эдгар По находится среди живых.

(Догадался ли об этом Дюпон? Не к этому ли выводу пришел в расследовании?)

«Если разобраться, какое нам дело, жив По или мертв? Не кажется ли вам, что мы сочли его мертвым из неких соображений? В известном смысле По живехонек». Слова Бенсона; так или почти так он говорил при нашей первой встрече. А ведь Бенсон сказал далеко не все; знал ли он наверняка, что По жив? Не обнаружил ли некоего обстоятельства, раскрыть которое не посчитал возможным; не дал ли этой фразой намека, ключа к разгадке?

Всплыли, точно дагеротипированные в памяти, лица четверых, провожавших По. Я как бы видел их, они спешили прочь с кладбища, шлепали башмаками по грязи.

Думай, Квентин, думай о фактах. Джордж Спенс, кладбищенский сторож, много лет не встречал Эдгара По и отметил несходство с ним покойного. Нельсон По видел своего кузена через занавеску. Разве он не констатировал, что «не узнал» человека на больничной койке?

А сцена на кладбище? Церемония заняла от силы три минуты, провожавших было всего четверо, молитву священник прервал — тихие, можно сказать, тайные похороны! Даже непримиримый доктор Снодграсс, и тот полон тревоги и раскаяния. Я снова подумал о стихотворении, что мы с Дюпоном обнаружили в Снодграссовом бюро; о стихотворении, в котором трезвенник Снодграсс проводил мысль о пьянстве По. Там ведь тоже описаны похороны.