Книга Вариант `И` - Владимир Михайлов

Искать нужного мне человека можно было только в ближайшем окружении: о них-то мне было известно практически все. Не хочу этим сказать, что они ни на кого не работали; нет, конечно, но мне было известно, кто из них и для кого именно старается. Я имею в виду, конечно, не дипломатических работников, но лишь персонал, который мы, разумеется, не тащили из России, что при нашей бедности вполне естественно, да и вообще является общепринятой нормой. Все эти люди были до такой степени замешаны в разные дела, о которых обычно вслух не говорят, что можно было просто ткнуть пальцем наугад; но мне приходилось в отличие от обычных правил искать не наилучшего из них, а наихудшего – в смысле менее всего защищенного. И, как ни странно, им оказался самый, казалось бы, неприступный, а именно – мой домоправитель. Но только потому, что он был не природным саудянином, хотя жил здесь достаточно давно, а ливанцем, и, следовательно, те роды-племена, кто грудью встал бы на его защиту, находились, во всяком случае, не рядом и даже не в этой стране. Исключение составляла одна ливанская фирма, на которую он и работал; но даже она находилась в Эн-Нуайрии, то есть по ту сторону пустыни Малый Нефуд, называемой также и Дехна; почему там, а, скажем, не в Джидде? Да потому, что в Джидде нет нефтепровода. Компания занималась нефтью, а мне, как представителю одного из все еще крупнейших экспортеров этого дара природы, приходилось не раз (пусть и не всегда официально) говорить на эти темы с саудянами – тоже большими нефтяными людьми. Потому мой мажордом и служил у меня – исходя из уже упоминавшейся истины: слуги знают все – даже и содержание самых конфиденциальных разговоров своих нанимателей. Каким образом они узнают – бесполезно доискиваться; Восток есть Восток, и был им задолго до изобретения всякой хитроумной электроники.

Итак, я вызвал Али бен Ахмада, и он незамедлительно прибыл. Я постарался надеть маску, выражающую крайнюю суровость и начальственный гнев, и поинтересовался: почему расходы посольства на бензин таковы, что, судя по количеству израсходованных галлонов, наши машины совершили уже по, самое малое, полтора кругосветных путешествия, причем и океаны преодолевали своим ходом – в то время как на самом деле мы ездим не так уж много, разве что (и то изредка) куда-нибудь в Дит, что на Красном море, или в Рас-Таннуру, на побережье Персидского залива – чтобы окунуться; поездками в Джидду мы не злоупотребляем: на неверных там взирают без особой симпатии. Все более повышая голос, я чувствовал себя совершенно правым: расходы и в самом деле были далеко за пределами приличия. Али бен Ахмад Сайди – таково было полное имя моего домоправителя – похоже, заранее был готов к такому разговору: он если и считал меня дураком – как и всякого из числа Ахл аз-Зимма, покорных иноверцев, к которым он относил весь немусульманский дипломатический корпус, – то уж не совершенно непроходимым. И потому он не стал выкручиваться и доказывать, что я не умею считать (считал-то компьютер), но сразу перешел в контратаку и заявил, что следует трижды подумать всякому насара прежде, чем, находясь в самом сердце мусульманского мира, обвинить правоверного столь нелепым и неубедительным образом, поскольку каждому известно, что он, являясь домоправителем, не занимается лично такими низкими делами, как заправка автомобилей или снятие показателей спидометров. Он, конечно, прекрасно понимал, что я знаю, куда на самом деле девается бензин, – поскольку именно он заключал контракт с фирмой, негласным работником которой был; по сути дела, мы платили за воздух. И тем более яростно обвинял меня в стремлении опорочить честного мусульманина, оклеветать, что и на самом деле было отнюдь не безопасно. Но именно такое развитие разговора я и предвидел, и потому, даже не дав ему договорить, заявил, что обвиняю его не в воровстве, но в нарушении байа, присяги на повиновение и подчинение; я намеренно назвал заключенный с ним контракт именно этим торжественным словом, зная, что на деле познания моего мажордома в исламском праве и обычаях были крайне низки и ограничивались повседневными нуждами (это все равно что правила движения, из которых драйвер, как правило, помнит то, что нужно, чтобы проехать по улице, а все остальное забывает вскоре после получения прав). Пока Али пытался сообразить, что же такое байа (в Ливане этот обычай не соблюдается), я стал популярно объяснять ему – как отнесется кади ал-кудат к столь серьезному нарушению шариата; а что нарушение имело место, было ясно и самому домоправителю, поскольку в контракте было недвусмысленно сказано, что он принимает на себя ответственность за исполнение обязанностей всем местным персоналом посольства, за сохранение имущества и все прочее. Упоминание о кади ал-кудате и вовсе смутило его (хотя на деле, даже подай я жалобу, ее рассматривал бы рядовой кади, а не верховный), и он стал искать компромисса:

– Но, саййид, разве два умных человека не могут договориться, не стремясь причинить друг другу неприятности?

Я сделал вид, что глубоко обдумываю его идею. Потом покачал головой:

– Могли бы, если бы речь шла только о деньгах. Но ты совершил худшее: оскорбил и унизил меня. Этого я не могу простить!

– Басмаля, саййид! У меня и в мыслях не было подобного!

– Твой язык лжет, Али! Ты ведь думал, что я ничего не пойму и не узнаю, иными словами – считал меня глупее дворовой собаки. Не есть ли это глубокое оскорбление?

Он понял это по-своему: ты воруешь – отчего же у тебя не хватило ума поделиться со мной, твоим начальником? И оживился:

– О, саййид, если ты так это воспринял… Но клянусь памятью моего отца, да будет Аллах к нему милостив, я хотел тебе все сказать уже совсем скоро, и не только сказать, но и…

Последующие слова он произнес лишь мысленно, полагая, что я их так же мысленно и восприму.

– Ах, Али, – проговорил я по-прежнему сурово. – Ты хочешь поставить меня на одну доску с собой, забывая, кто – ты и кто – я. Но вазир ат-танфиз эту разницу знает; хочешь ли ты, чтобы я пожаловался ему?

Вот тут он, кажется, совсем дозрел.

– Заклинаю тебя, саййид, прошу от имени моих детей – не делай этого! Обещаю перед ликом ар-Рахмана – сделаю все, что ты прикажешь! Только, горе мне, этих денег уже нет, да будет проклят тот грязный вор, который…

Эту знакомую песенку я не стал даже слушать.

– Ах, вот как! Ну что же, я подумаю, какую плату, раз у тебя нет денег, взять с тебя за гнусное бесчестье!

Он только кивнул; я притворился, что размышляю.

– Ага, вот что: с кем ты дружен из дворца?

– У меня много друзей, саййид. А что именно ты хочешь получить во дворце?

Тут я и на самом деле поколебался: не было ли неосторожностью хоть в какой-то степени открываться перед ним? Дело, однако, стоило риска.

– Позавчера там собирались все вазиры, и принцы, и сам халиф – да будет Аллах доволен каждым из них. Мне интересно, о чем они говорили. И тебе придется это узнать.

Он посмотрел на меня совершенно иначе: трезвым деловым взглядом.

– Это невозможно, саййид. Пытаться подслушать, что говорится близ трона, – значит призывать свою смерть, мучительную смерть. У нас вовсе не так, как у вас!