Книга Чертовар - Евгений Витковский

Кавель принял у горбуна трубку и жадно затянулся. Табак для него готовили зверский: смешивали дорогой виргинский со страшным киргизским самосадом, добавляли анашу, черный китайский опиум и немного сухого кизяка для аромата. Жаль, составителя этого рецепта, восточного какого-то человека, убить пришлось и захоронить в болоте. Чтобы не сочинил другой раз смеси еще благолепнее. А что делать прикажете? Кавель ничем и ни с кем никогда не делился.

Особенно — Кавелями. Чем тут делиться, когда по самым оптимистическим прогнозам их, помимо самого Истинного и очень малодоступного Журавлева-журавлевца, на белом свете оставалось нынче только десять рыл? Следователя при этом горбун упустил, пресвятая Муза Арясинская вроде бы вышла на его след, но ничего толком сообщить не сумела, пришил ее, болезную, окаянный журавлятник. И с этим, с Кавелем Казимировичем, не сильно лучше положение — то ли он на гитаре своей бренчит в Лас-Вегасе, то ли вовсе в Центральной Африке, иди знай: нет у Истинного нынче таких денег, чтоб агентам по всему миру платить. В сухом остатке — всего-то восемь Кавелей, а это ровно половина от того, что поп Язон некогда наквасил. А они еще и за здоровьем не следят. Сожрет из них кто-нибудь английский ростбиф, заболеет коровьим бешенством — прости прощай, тю-тю еще одна кавелятинка. А другой в Африке трахнет негритяночку, прельстившись ее пятнадцатью пудами живого веса, схлопочет СПИД, и тю-тю еще один. А третий улицу на красный свет перейдет… Ох, лучше и не воображать, трясун начинается… Нервам расстройство… Кавель с размаху грохнул Логгина Ивановича по горбу здоровой рукой. И сильно ее отбил. После десятка «ёптнть» ересиарх догадался, что в пальцы ему уже вложен стакан самогона. И, как говорил бессмертный классик, которого уже давно преподавали в гимназиях и пансионах для разного рода девиц, «немедленно выпил».

Кавель чувствовал, что сейчас завоет волком. Больно ему было, плохо, дискомфортно и в высшей степени тревожно. Он уж и воздуху в легкие набрал, чтобы завыть, но Логгин Иванович полушепотом позволил себе произнести всего одну фразу:

— Досточтимый владыка, электронщики вернулись, много нужных вещей привезли… и бабу тоже.

Самогон действие свое уже оказал, боль малость отступила. Ересиарх с трудом воспринял сказанное, но заинтересовался.

— Какую еще, ёптнть, бабу?

Горбун отбил земной поклон.

— Говорит, что имя ей — Клара Глинская, а что муж ее гражданский, недоразведенный, бывший следователь Федеральной службы — Кавель Адамович Глинский. Досточтимый владыка, тот самый, которого полицейские подлые увезли и не отдали.

— А сама знает, где тот Кавель? — очень заинтересовался ересиарх.

Горбун опять отбил земной поклон.

— Не ведает она… Но пыточники решили без высшего повеления вашего покуда не пытать: ежели она и не Кавель, то все же ж таки жена Кавеля Адамовича Глинского, а ну как вы, досточтимый владыка, ее пытать не повелите? Пыточники сейчас пошли до своих покоев: сапожки кипятят испанские, что матушкой-репкой правильнее назвать будет, батоги тоже, кнуты, клещи, хомуты для подноготной, серу тоже мнут, коли вам допрос с пристрастием вящим угоден будет. Дыбу-виску со всей стерильностию тоже уготовить можно, ежли повелите.

Кавель запустил в горбуна стаканом. Не промахнулся, но и стакан не разбился.

— Кто вам такое повелел? Она ж, кто б ни была, но… Глинская! Свечу зажечь, сюда бабу ту подать. Клару… Вот ежели брешет она, блекочет то бишь, тогда — кипятите свою дыбу… А до того — Кавелева на свете власть, и нет власти на земле выше Кавелевой! Нет суда выше Кавелева! Нет Кавеля, кроме Кавеля!..

Если б Кавель меньше выпил, он бы расслышал, как где-то поблизости щелкнуло что-то немудрящее, звукозаписывающее. Однако он выпил скорее больше, чем меньше.

Нехотя, почти на четвереньках поплелся Логгин Иванович исполнять приказ владыки. Хотя и теплилась у него надежда, что не примет Кавель Клару Глинскую в корабль, а отдаст электронщикам, и тогда все будет открыто для всеобщего созерцания: и как на кипяченой дыбе эту Клару заставят висеть, и как все восемь клиньев загонят в подноготный хомут, после чего обычно трещат даже самые богатырские косточки, и даже как, дай-то Кавель, деревянной пилой поперек, либо даже еще лучше если вдоль, эту самую заловленную бабу распиливать станут. Ибо с детства любил Логгин Иванович вещать кошек, рвать на части лягушек, особенно — смотреть на пытки. И как морду бьют — смотреть тоже любил. Не любил, однако, если морду били ему самому. И вот поди ж ты: именно ему, и никому другому, ересиарх бил морду ежедневно. Хорошо, если только раз или два. Случалось, что и гораздо чаще. Однако пути у горбуна из Дебри не было никакого. Пробовал он мягко предложить свои услуги разным разведслужбам — но почему-то никто не спешил его вербовать. Иные просто морду ему норовили набить. А ему и так хватало.

Дверь снова распахнулась. Маленькая черница, имени которой Кавель, пожалуй, и не знал никогда, держала выше собственной головы ярко сияющую свечу. За ней в радельную вступили два дюжих электронщика: косая сажень в плечах, пуд мозгов в черепушке и черный пояс по какому-то восточному единоборству, которое Кавель тоже не вспомнил бы даже по названию. Между ними, опустив лицо, стояла женщина с непокрытой головой, в осеннем, уже — не по сезону, пальто. Волосы ее были растрепаны, пальто — тоже, не одною лишь своею волей, похоже, приволокли ее из Плесецка в Дебрь. «А с чего я взял, что из Плесецка?» — нетрезво подумал Кавель и нежно погладил больную руку — здоровой. Тут же пожалел: на такое прикосновение рука отозвалась ноющим неуютом.

— Клара Глинская, — подал голос из темноты горбун. — Утверждает, что десять лет была замужем за Кавелем… Глинским. Утверждает, что служила нечестивой Веронике Моргане, чью грязную секту разбили самославные Ярославны Премудрые. Осталась без покровителя… и шла к нам.

— Не к нам, а ко мне, — фыркнул ересиарх. — А ну глянь в глаза мне, балда такая, ёптнть!

Электронщики не успели отвесить женщине заготовленные подзатыльники: она подняла лицо. Было оно бледно, измучено, неумыто и… и еще что-то. Сказал бы Кавель, что «духовно», но, во-первых, он за это слово хребет людям ломал, во вторых, что гораздо важней — вовсе не было оно духовно. Наоборот, было оно пронизано такой ледяной яростью, в которой никакому духу нет уж места: ни святому, ни тому, который наоборот. Такие лица Кавель вообще-то уже видел. У своих же баб видел, когда те, совсем недалеко от здешних трущоб, в Хренце, что под Холмогорами, с дубовыми вилами наперевес и под дружный ор «За Родину! За Кавеля!» шли в смертельную атаку на пулеметы федералов. И ведь выиграли тогда сражение, выиграли! Не эти бы могутные бабы, ну, с лицами которые — не уйти бы тогда Кавелю Истинному в иные, заранее подготовленные трущобы.

«В бабах — сила! Истинная наша сила!» — подумал ересиарх и жестом потребовал курева, каковое тут же и получил.

— Чтишь во мне Кавеля? — холодно спросил он, но боль опять подвела его на последнем слоге, едва петуха на пустил. Женщина не смутилась.

— Чту, — твердо ответила она, — чаю Начала Света. И служу Кавелю Истинному!