Книга Двум смертям не бывать - Наталья Шнейдер

Он дождался, когда вернулся Рамон, обнял брата на прощание (выходить на крыльцо, а тем паче провожать по городу тот строго-настрого запретил), а потом напился, впервые в жизни до такой степени, что желудок отказался принимать хмельное. Кто-то из мудрых изрек, что, когда телу плохо, человеку становится не до душевных скорбей. Мудрец ошибался.

А наутро ученому привезли письмо с повелением покинуть Аген в течение трех дней и никогда больше не появляться в городе. Кто так решил, Авгульф или молодая королева, и что она сказала мужу, Эдгар так и не узнал, да и не хотел знать. Про окрестные земли письмо ничего не говорило, и он уехал в замок Рамона. Что бы там ни случилось между братом и его людьми, Эдгара они приняли. Оставалось только дождаться возвращения брата, а там… там видно будет.

* * *

Прощание вышло скомканным. Лия плакала. Рамон поцеловал ее в последний раз, помог взобраться в седло. Девушка по-прежнему не нуждалась в помощи, но как выпустить ее из рук?

— Поезжай, — сказал Рамон. — И не оглядывайся. Плохая примета.

— Я не боюсь дурных примет.

— Я боюсь. Когда они касаются тебя.

— Тогда не буду оглядываться. Что с тобой сделают, когда вернешься?

— Ничего, — через силу улыбнулся он. — Скажу, что ты меня околдовала. В худшем случае пожурят.

Лгать грех, но сказать правду и вовсе невыносимо. Кому станет легче, если девочка начнет терзаться виной? Поверит, должна поверить, ведь до сих пор он ее не обманывал.

— Приедешь?

— Непременно. Как только смогу вырваться.

Он снял перстень с гербом, протянул девушке:

— Возьми. Если не получится свидеться, пусть останется на память.

Она надела кольцо на большой палец, попробовала — вроде не падает.

— Не знаешь, кто там? — Рамон указал на живот. Глупо, откуда бы ей знать.

— Мальчик.

— Славно, — теперь он улыбнулся по-настоящему.

И пусть он будет называть отцом кого-то другого. Главное, что Лия и сын будут жить. И никакой Сигирик до них не доберется.

Рыцарь выпустил ее руку.

— Поезжай. И не оглядывайся.

Лия всхлипнула, тронула поводья. Рамон долго смотрел вслед, пока кавалькада не исчезла за горизонтом. Взобрался в седло и поехал домой.

* * *

Если бы за измену просто рубили голову, Рамон был бы счастлив. Да пусть хоть четвертуют. Лишь бы не стоять перед притихшей толпой. А может, толпа и не была тихой, просто он сам не слышал ничего, кроме биения сердца.

Одному Господу ведомо, чего стоило держать голову гордо поднятой, когда трещала срываемая котта, что носят поверх брони. Пока снимали доспех. Любуйся, народ, вот кольчуга коварного и вероломного рыцаря! Народ любовался. Когда еще увидишь, как с рыцаря снимают броню, деталь за деталью, оставляя лишь в нательной рубахе.

Когда Рамон подъезжал к воротам, его уже ждали. Ночь под стражей, наутро — суд. Двадцать рыцарей, каждого из которых он знал много лет, смотрели кто с недоумением, кто с жалостью. Оправдываться Рамон не стал. Да и в чем, собственно, оправдываться: в том, что не позволил отправить на костер женщину, не совершившую никакого злодеяния?

— Думаю, сей рыцарь заслуживает снисхождения, — сказал Дагобер. — Ведьма околдовала его, это очевидно. Справедливо ли заставлять человека отвечать за деяния, совершенные в помрачении рассудка?

— Все знают, что, если рыцарь тверд духом и истинно верит в Господа нашего, никакая ведьма не способна смутить его дух.

Отца Бертрады Рамон мог понять. Похоронив дочь, тот жаждал крови. Не ведьмы — так того, кто посмел отвести от нее возмездие. Но лучше бы на его месте сидел сейчас кто-то другой. Впрочем, какая разница? Ведь и вправду — «все знают».

— Я уж не говорю о том, что он пребывал в блуде с ведьмой.

И это тоже все знают. Но будь его воля, Рамон вколотил бы слова о блуде обратно в произнесшую их глотку.

— Негоже судить об этом тому, кто не смог дать дочери понятие о девичьей чести, — не удержался он.

Грех плохо думать о покойной… но если бы не эта дура, ничего бы не было. По правде говоря, если бы он тогда не рассорился с Лией, тоже ничего бы не было. Не пришлось бы его спасать, и никто бы не узнал, что девочка — ведьма. Так что поделом, и будь что будет.

Отец Бертрады изменился в лице.

— Ты…

— Тихо! — оборвал его Авгульф. — Незачем превращать суд в балаган. Что скажешь в свое оправдание?

Рамон выдержал его взгляд.

— Да, эта женщина носит моего ребенка, и она оговорила себя, чтобы спасти его. Да, я помог ей бежать. Да, я считаю, что поступил так, как велела мне честь. Больше мне нечего сказать. И сожалеть не о чем.

«Дурак», — отчетливо читалось на лице короля.

Дурак. Но лучше быть мертвым дураком, чем живым мерзавцем.

Можно было бы потребовать божьего суда. Можно было бы — если бы сам Рамон не знал, что приказ он нарушил. Пусть во благо, пусть по-другому никак. Но Господу все равно, Он не станет помогать тому, кто нарушил слово.

Авгульф поднялся и начал говорить. Как всегда, долго и красноречиво. Мол, все знают, что сей рыцарь славен доблестью и добродетелью. Почему бы, в самом деле, не предположить, что во всем виновата ведьма, околдовавшая его, и не проявить милосердие?

Что ж, они проявили милосердие, заменив казнь изгнанием из города. Рамон искренне надеялся, что такое милосердие им аукнется. Не на этом свете, так на том.

Он все же не выдержал и закрыл глаза, когда молот обрушился на щит, разбивая герб. Жаль, нельзя заткнуть уши, чтобы не слышать размеренные удары. С таким звуком закрываются плиты склепа. И право слово, так было бы милосердней. В конце концов, двум смертям не бывать, как ни бегай, а одна придет непременно. А сейчас, когда все закончится, не останется даже имени. Жить — никем?

И все-таки хорошо, что ни Бертовина, ни Хлодия не тронули. Из мальчика вырастет славный рыцарь. Рамон не знал, как бы повел себя на месте воспитателя, но судя по тому, чем все закончилось, тот был прав. Хотя доведись вернуться назад — ничего бы не изменилось. Оба они поступили так, как сочли нужным, и не о чем сожалеть.

Не о чем сожалеть? Можно повторять раз за разом, и даже вслух, благо под покрывалом, опустившимся сверху, никто не видит лица, а за похоронными псалмами не слышно и голоса. Не о чем сожалеть, когда слышишь отпевание по самому себе. Все случилось как должно, но почему же так хочется покончить со всем раз и навсегда?

Хор смолк. Кто-то сдернул полотно. Рамон поднялся с носилок, на которых его принесли в церковь. Осталось немного. И потом… тоже немного. В конце концов, сколько еще от того года? Как-нибудь доживет. Как-нибудь.

— Да не будет продолжающего любовь к нему, — возгласил герольд. — Да будут дни его кратки. И достоинство его да получит другой.