Книга Охота на медведя - Петр Катериничев

Когда он проснулся — было темно. Еще темно или уже темно — этого он не понял. Вскинул руку, посмотрел на часы: двадцать минут третьего. А день?

Пятница. Выходит, он проспал часов двадцать Если не больше. Впрочем, он помнил, что — днем или ночью? — он наощупь поднимался, почти не размыкая век ходил в туалет, потом шел к крану и так же, почти не открывая глаз, жадно хлебал воду...

Сейчас Олег лежал на кушетке в комнате отдыха; была постелена белоснежная простыня, и накрыт он был такой же. Как ни странно — он все помнил, абсолютно все, пусть смутно и словно сквозь полупрозрачную кисейную занавесь, но — помнил... И это воспоминание не вызвало у него ни раскаяния, ничего. Словно вчера — или уже позавчера? — в кабаке купечествовал и дебоширил вовсе не он, а кто-то другой, на него не просто непохожий, а... Все, мысль ушла.

И теперешнее состояние его было странным. Ни похмелья, ни слабости...

Словно он просто лег и отдохнул, выспался... И теперь зверски хотел есть. Но еще больше он желал знать: что с рынком?!

Включил компьютер... Конец дня, четверг... Тренд вышел к верхней точке уже к одиннадцати, к обеду чуть-чуть снизился, потом в течение двух часов плавно поднялся снова и поплыл стабильной волной до самого закрытия...

Олег откинулся в кресле. Он — победил. Подключились те теневые силы, что должны были неминуемо выровнять рынок, — это их будущее! Олег вычислил их совершенно гипотетически, но — доказательно. И он — оказался прав. Сознание этого было совершенно спокойным и, как ни странно, не принесло с собою ничего: ни радости, ни удовлетворения. Словно произошло то, что он давно знал, в чем не сомневался... Нет, сомнения и бездействие томили его, томили не один месяц и даже не один год... И что теперь?

А ничего. Будет день, будет и песня. К открытию биржи станет ясно — тренд стабилизировался окончательно или эта стабилизация временна. Но во «временность» стабилизации Олег поверить не мог. Те, кто привел кривую подъема в состояние штилевой волны, слишком много на это затратили — и финансовых средств, и связей. Теперь не его авантюрные попытки — мощь сплоченных многомиллиардных капиталов была гарантией стабильности. Экономической, политической, социальной.

Олег зевнул. Ему сделалось скучно. Так и бывает: после достижения чего-то давно и страстно желаемого, того, на что уходили все силы, все эмоции, наступает вовсе не ликование — пустота. Словно из перекачанного мяча разом выпустили весь воздух.

Очень скучно. Олег подошел к шкафу, вытащил бутылку боржоми, вылил в высокий стакан, достал из холодильника кубик льда, бросил... Ледяную воду, как и ледяное пиво, он терпеть не мог, а вот слегка подтаявший кубик давал ощущение прохлады по самой кромке воды сверху, но не обжигал горло и не грозил простудой... Олег выпил бокал единым духом, вытер разом проступившую испарину.

Вот так, по-бюргерски, он и отметил свою победу. Мультимиллионеру нужно беречь здоровье. Чтобы растянуть комфортную скуку жизни лет на восемьдесят, не меньше.

Никак не меньше.

Олег закурил. Он достиг цели. Он стал богат. И — что? Голова была пустой, а где-то внутри, глубоко под сердцем, затаилась досада... Причины ее Гринев понять не мог. Просто чувствовал. Как тот белый генерал, распивавший с клошарами под парижским мостом баснословно дорогое шампанское: "Господа нищие!

Мне подали сегодня гигантскую милостыню... Что ж мне так грусто?!"

Глава 86

Олег стоял под душем. Сделал воду горячей, очень горячей, ледяной, снова горячей, ледяной, горячей... Вялость и безразличие не прошли вовсе, они просто превратились в спокойную, будто бы заслуженную усталость. Гринев вытерся, натянул джинсы и джемпер, вернулся в кабинет. Теперь нужно позавтракать.

Спокойно, неторопливо — намазать хлеб маслом и положенной ему теперь по чину икрой — из запасов старательного, но бесполетного Чернова... Сварить слабый кофе... И покойственно, как и положено миллионеру, курить, устроившись на диванчике и пуская дым кольцами... Кажется, это некогда называлось негой и умиротворением. , Вот только — кто убил отца? Кто спланировал его убийство?

Олегу вдруг показалось, что ответ он знает откуда-то, что в горячечном сне он видел этого человека — в кругу пляшущих, беснующихся теней... Откуда эти тени?

Из прошлого? Или — из настоящего?

— Олег Федорович, вам принести горячий завтрак? — услышал он голос Ани по интеркому, невольно глянул на часы: четверть четвертого.

— Вы здесь, Аня?

— Как вы догадливы, босс...

Аня вошла, наклонилась над столом, поставила поднос, а дальше... Все случилось как бы само собою: Олег подошел сзади, обнял... Накатившая волна была горяча, стремительна, она перехватывала дыхание и все бывшее, будущее, сущее померкло в этой волне, растворилось, исчезло... Она была ненасытна, он был неистов... Словно раскаленный песчаный шквал подхватывал их снова и снова, уносил в жаркое, выцветшее добела небо, опалял лица, пока ее слезы не орошали их... Какое-то время они будто покачивались на теплых волнах, но жар нарастал снова, и снова они тянулись друг к другу запекшимися губами, и. снова неслись ввысь, чтобы утолить жажду таящейся за кромкою неба прохладой космоса...

— С тобой все так странно и так... Сначала я тревожилась за тебя... Потом — когда тебя притащили парни, я тебя едва узнала — словно это и не ты был... Ты помнишь, что выходил ночью?

— Выходил?

— Да. Я сидела на диванчике и читала... А ты подошел и сказал: «Пепел Клааса стучит в мое сердце...» Это из Шарля Де Костера?

— Я не помню.

— Похоже, ты даже не просыпался...

— Может быть.

— Я дала тебе порошок...

— Какой порошок?

— Очень сильное снотворное. С седативным действием. У тебя ведь был нервный срыв. Тоже не помнишь?

— Нет. У некоторых людей вся жизнь — один большой нервный срыв.

— Что тебе до «некоторых людей»? Ты же себя не любишь.

— Разве?

— Ты любишь тот идеал, какой хотел бы из себя сделать. А такой, какой ты есть, ты себе не очень важен и не очень интересен. Или, по крайней мере, ты думаешь, что это так. Но ты не поэтому несчастлив.

— Я несчастлив?

— Да. И я знаю почему. Тебе некуда возвратиться. Ты куда-то уходишь в ночь, а возвратиться некуда. И не к кому. Тебя никто нигде не ждет. — Аня вздохнула. — Это очень плохо, когда человек не дорожит собой потому, что ему кажется, что, кроме него, им больше никто не дорожит. И еще — ты боишься.

— Чего?

— Погибнуть после того, как сделаешь все, что решил сделать. Потому что больше ничто не будет привязывать тебя к жизни. У меня так было. В детстве.

— Правда?

— Да. У меня погибли родители. В автокатастрофе. Пятнадцать лет назад. Мне тогда едва исполнилось восемь. И меня отправили в детский дом. Сначала, лет, наверное, до двенадцати, я не верила, что родители погибли совсем. А потом... нет, не согласилась с их смертью, а просто... Мне стало ясно, что впереди — много-много света и жизни тоже, и нужно идти к этому свету, потому что иначе... мои папа и мама этого бы не одобрили... ну, если бы я стала наркоманкой или там еще кем...