Книга По ту сторону фронта - Георгий Брянцев

Бакланов засмеялся. Несмотря на все пережитое, он не потерял бодрости.

— Ничего она не скажет, чего зря на бабу наговариваешь? — упрекнул Микулич.

— Все может быть, — возразил Бакланов. — Я ведь и в самом деле инвалид полный. Раньше была одна нога не в порядке, а теперь рука прибавилась. Хромой да безрукий. Да вот это еще. — Он ткнул пальцем в щеку. — Одним словом, со всех сторон меченный. Но злобы на фашистов накопилось еще больше…

— Значит, дух остался? — спросил Беляк.

— А куда ему деваться?

— Это самое главное, Ваня. Дух есть, тогда и бороться можно. Что делать собираешься?

— Как что? — удивленно спросил Бакланов. — Драться! Что прикажете, то и буду делать. Ладошки у меня чешутся, аж горят.

Беляк что-то шепнул на ухо Кострову. Тот утвердительно кивнул головой.

— Поезжай в деревню к жене, на поправку, — сказал Беляк. — Мы тебе отпуск даем, а когда нужен будешь — получишь сигнал.

Бакланов раздумывал. Конечно, правильно решили товарищи. Вначале он, правда, хотел домой не показываться, а остаться в городе и сразу включиться в работу подполья. Но теперь ему стало ясно, что домой зайти надо.

— Не возражаю, — сказал Бакланов.

— Там в деревне, у нас есть верный человек, — пояснил Костров, — жена твоя его знает. Вот через него и держи связь с нами.

— Кому он верный? Вам или жене? — шутливо хмурясь, спросил Бакланов.

Беляк и Костров засмеялись.

— Эх ты, черт блудливый! — проговорил Микулич с напускной строгостью. — Болтался по свету чуть не два года, а жену ревновать вздумал. Ишь ты, гусь лапчатый!…

— Шучу, шучу я.

— То-то!

Бакланов поделился своими впечатлениями о Германии. Весть о Сталинграде пронеслась по всей стране. Теперь гитлеровцы не в состоянии скрыть зимних поражений германской армии. Но они еще верят, что дела их поправятся вновь, с наступлением лета. На лето они возлагают большие надежды.

…Только в три часа ночи друзья разошлись. Костров расположился отдыхать.

12

Последний короткий привал. Плотные тучи закрыли звезды. До города восемь километров, и четыре из них надо идти открытой безлесной равниной, изрезанной оврагами. Надо переобуться, перемотать портянки. Партизаны разговаривают вполголоса, едят что-то всухомятку, осторожно курят, закрывая цигарки ладонями, шапками, полами шинелей.

Добрынин озабоченно поднимает глаза к небу, ищет хотя бы одну звездочку, хотя бы один просвет. Ровным счетом ничего. Его охватывает волнение. «Могут не прилететь, — думает он, — и тогда придется все отложить, все начинать сначала. Опять сборы, утомительный переход, опять надо посылать связного в город и предупреждать Кострова, Беляка, а они, в свою очередь, должны предупредить подпольщиков, назначить новые сроки. Хуже нет, когда что-то подготовленное, решенное вдруг срывается, когда готовность, напряжение, порыв сменяются чувством досады, неудовлетворенности». Добрынин тяжело вздохнул, вложив в этот вздох все свои чувства: досаду, сомнение, беспокойство. Рузметов наблюдал за комиссаром, понимая его состояние, но думал о другом. «Вчера и позавчера, — рассуждал он, — с вечера тоже было так же темно и облачно, а к одиннадцати часам все изменилось». Ему верилось, что и сегодня к полуночи погода изменится. Поэтому он бодро сказал:

— До часу ночи, Федор Власович, еще далеко. И все будет хорошо.

— Мне тоже так кажется, — ответил Добрынин, хотя думал иначе.

Где-то неподалеку слышится немецкая речь. Кто разговаривает, не видно, — все скрыто мраком ночи, зарослями леса. Но все знают, что это Веремчук и Охрименко проводят очередную «репетицию». Уже несколько дней кряду они тренируются, разговаривая только по-немецки.

Мысли всех заняты предстоящей операцией, но никто об этом не говорит. Все обсуждено, решено заранее. В сводный отряд Рузметов отобрал шестьдесят самых молодых, выносливых, боеспособных партизан. Он разделил их на три группы и назначил командирами Веремчука, Бойко и Толочко.

Группе Толочко дали шесть ручных пулеметов. Партизаны двух других групп имели на вооружении лишь автоматы и гранаты. Некоторые несли с собой толстые железные прутья и ломики, которые советовал захватить надзиратель тюрьмы Фролов. Вчера допоздна подробно изучали план расположения тюрьмы, систему охранения, отработали задачи каждого командира и партизана в отдельности. «Теперь остается немного, — шутил перед выходом из лагеря Веремчук, — выполнить то, что наметили».

— Не пора ли, Усман? — спрашивает Добрынин.

— Да, пора.

— Кто пойдет первым?

— Толочко. Он лучше других знает дорогу. Бросай курить! — негромко, но четко отдает команду Рузметов.

Все быстро встают, вминая цигарки в снег.

— Толочко! — говорит Рузметов. — Вперед. Без спешки. Тщательно просматривайте местность. У кладбища в овраге встретят Костров и Снежко.

Группа Толочко с двенадцатью пулеметами бесшумно скрывается в темноте леса.

Через десять минут снимается с места группа Бойко, еще через десять — Веремчука.

— Знакомые, тайные тропы, наш верный союзник — тьма, — говорит Веремчук, становясь в голову цепочки.

Около огромной дыры в кирпичной кладбищенской стене, партизан встречают капитан Костров и Снежко. Они предупреждают, что надо соблюдать полнейшую тишину. Партизаны один за другим бесшумно ныряют в черное отверстие и скрываются на кладбище. Там их встречают Марковский, Микулич, Якимчук и разводят по заранее намеченным вместительным склепам.

Выставляются скрытые посты. Время тянется невыносимо медленно, и два часа, остающиеся до назначенного времени, кажутся вечностью.

Партизаны грызут сухари, запивают водой из фляг, ежатся, потирают руки, чтобы согреться.

— Супца бы сейчас хлебнуть на сале, с пшенной крупицей. Сосет червячок с полдня, — тихо жалуется кто-то, сидящий на корточках. — И так сосет, — будь он проклят! — что тошно становится.

— Ничего, Степа, крепись. Ты ремень туже затяни. Я всегда так делаю. У меня тоже вот пупок к спине прилип, а ничего, терплю.

— Терпеть-то я умею. Если надо, неделю в рот ничего не возьму. Испытал уже, научился.

— Где же это ты учился?

— В окружении…

— А где?

— В Полесье.

— Ха! Так ты бы на ягоды нажимал, там их уйма.

— Непривычный к ним. Желудок не принимает.

В склеп попытался осторожно спуститься Рахматулин, но в темноте споткнулся на полуразвалившихся ступеньках и кубарем скатился, точно мешок, под ноги партизан.

Раздался сдержанный смех.

— Ровно домовой!

— Всех покойников переполошит.