Книга Моя мужская правда - Филип Рот

Прочитав запись от 29 апреля, я задумался, как легко и просто разбираются в моих побуждениях, в моей семейной жизни все кому не лень — все, кроме меня. Морин, Морин, напрасно ты жертвовала литературной карьерой, щадя самолюбие мужа. Лучше бы царапала бумагу, чем изо дня в день когтить мою душу! Бумага стерпит, а на живой шкуре остаются шрамы.

Боже, неужели ты и впрямь думала обо мне? Это даже трогательно. Только — правда ли?

Несколько раз за ночь я откладывал дневник и принимался за Фолкнера. «Я верю, что человек не просто выстоит, он восторжествует. Он бессмертен не потому, что никогда не иссякнет голос человеческий, но потому, что по своему характеру, душе человек способен на сострадание, жертвы, непреклонность». Я перечитал Нобелевскую речь от начала до конца и подумал: «О чем вы толкуете, мистер? Вы, написавший „Шум и ярость“, вы, сочинивший „Святилище“, — о чем это вы теперь?»

Временами я поглядывал на «Юниор № 5», инструмент для самоудовлетворения, суррогат члена. Не поленился сравнить со своим, подлинным. Ну, кто из вас не просто выстоит, но восторжествует? Разумеется, подлинность. Она всегда выше любой, даже самой изощренной, имитации. Так и скажем Шведской академии, если до этого дойдет дело!

Сколько желчи кипело во мне в эту ночь! Сколько всплывало горьких вопросов! Что мне делать с консервным ножом? С дневником? С признанием признания? С самим собой — не человеком вообще, а с Питером Тернополом? Кто даст ответ?

«Будьте терпимы», — говорит Шпильфогель. «Выбрось все из головы», — говорит Сьюзен. «Никуда не денешься, — говорит адвокат, — она женщина, а вы мужчина». — «Никаких сомнений?» — спрашиваю я. «Вы писаете стоя — значит, мужчина». — «А если стану присаживаться?» — «Слишком поздно, уже ничего не изменишь», — отвечает он.

Прошло шесть месяцев. Мы со Сьюзен позавтракали, я просмотрел «Таймс», добрался до своей квартиры и едва начал работу (унылый привычный просмотр фрагментов ненаписанного романа, жалкое копошение в коробке из-под винных бутылок), как зазвонил телефон. Флосси Кэрнер сообщила о смерти Морин.

Я не поверил. Очередной трюк. Хотят спровоцировать на рискованное высказывание, записать его на магнитофон и представить суду при очередном слушании об увеличении алиментов. Если я скажу: «Вот здорово!» или что-нибудь вроде этого, Розенцвейг и иже с ним удостоверятся, что Питер Тернопол как был, так и остается социально опасным типом, и, дабы обуздать его разрушительное либидо, необходимо применить еще более строгие дисциплинарные меры. Нет, больше меня не проведешь!

— Ах, умерла?

— Да. Погибла в Кеймбридже, штат Массачусетс. В пять часов утра.

— Погибла? Кто же ее погубил?

— Машина врезалась в дерево. За рулем сидел Билл Уокер. Ой, Питер, — сказала Флосси, сдерживая плач, — как она любила жизнь!

— Значит, умерла… — Меня начал бить озноб.

— На месте. По крайней мере, не мучилась… И почему только она не пристегнулась?

— Что с Уокером?

— Ничего страшного. Ушибы. Но «порше» — всмятку. А ее голова… ее голова…

— Что там с головой?

— Морин врезалась лицом в ветровое стекло… Не надо было ей туда ехать. Мы в группе пытались ее отговорить, но она так сильно переживала…

— Из-за чего?

— Из-за рубашки.

— Какой рубашки?

— Мне трудно говорить об этом. Не подумайте, я его не обвиняю…

— О ком вы, Флосси?

— Питер, оказалось, что Билл Уокер — бисексуал. Морин раньше не подозревала. Она… — Флосси разрыдалась, а я до боли сжал челюсти, чтобы зубы не клацали друг о друга. — Она подарила ему рубашку, шелковую. Просто так. А размер не его, так он, во всяком случае, объяснил. Можно было бы поменять в магазине на другую, подходящую, но Билл не поменял, а передарил рубашку своему другу, с которым… Ну, вы понимаете. Морин решила встретиться с Уокером и все высказать в глаза. Потом, наверно, выпили — они встречались на какой-то вечеринке…

— Так.

— Тут уж нечего искать виноватого.

Значит, правда. Морин больше нет. На самом деле нет. Она мертвым-мертва. Так мертва, как бывают мертвы только мертвые. Морин умерла. Скончалась. Отошла в мир иной. Окочурилась. Сдохла, сука.

— Где тело? — спросил я.

— В Бостоне. В морге. Я думаю… мне кажется… Питер, вам надо забрать ее. Отвезти в Элмайру. Кто-то должен сообщить матери… Я не могу, нет. Сделайте это, Питер!

Питер заберет тело. Питер перевезет его в Элмайру. Питер поговорит с матерью… Если вы до сих пор не лгали, Флосси, если вы не участница лучшего из розыгрышей, задуманных и осуществленных Морин Тернопол, и не приглашенная на роль второго плана звезда в мыльной опере, поставленной радиовещательной сетью для психопатов, — то зачем Питеру все это надо? Зачем ему забирать, перевозить и говорить? Пусть тело спокойно лежит себе и разлагается!

Но я все еще не был уверен, что наш разговор не записывается на магнитофон и не попадет в конце концов к судье Розенцвейгу, и поэтому вздохнул:

— Конечно, Флосси, я заберу ее. Вы поедете со мной?

— Если вам так удобней… Я так любила ее! А она так любила вас, вы даже представить себе не можете, как она к вам относилась!

Тут разговор прервался, потому что Флосси зарыдала горько и отчаянно, буквально завыла, и сомнения в ее искренности оставили меня. Кое-как успокоив мисс Кэрнер, я сговорился приехать к ней для детального обсуждения планов через час и позвонил своему адвокату за город, где он по обыкновению проводил уикенд. Мне требовалась консультация.

— Если она погибла, то я больше не женат, верно?

— Друг мой, вы — вдовец.

— Иного толкования быть не может?

— Смерть есть смерть.

— Даже в штате Нью-Йорк?

— Даже в штате Нью-Йорк.

Потом я связался со Сьюзен.

— Хочешь, я приду? — так она спрашивала всегда, когда не знала, что сказать.

— Не надо. Оставайся дома. Мне надо еще кое с кем поговорить. Позже перезвоню. Мы с Флосси Кэрнер едем в Бостон.

— Зачем?

— Забрать тело из морга.

— Зачем?

— Я перезвоню позже.

— Может быть, мне все-таки прийти?

— Нет, нет. Я в порядке. Чуть-чуть знобит, и больше ничего. — По правде говоря, зубы продолжали выбивать мелкую дробь.

Я только набирал номер Шпильфогеля, а Сьюзен уже оказалась тут как тут. На крыльях, что ли, прилетела со своей Семьдесят девятой улицы? И десяти минут нельзя побыть одному за письменным столом… «Я не могла не прийти, — шепнула она, погладив мне щеку, — я просто посижу рядом».

— Доктор Шпильфогель, простите, что беспокою вас в выходной. Кое-что случилось. По крайней мере, так сообщили. Если это и плод воображения, то не моего. Флосси Кэрнер, она с Морин в одной психотерапевтической группе, позвонила и сказала, что миссис Тернопол погибла в Бостоне сегодня рано утром. Автомобильная катастрофа. Я вдовец.