Книга Верь людям - Людмила Константиновна Татьяничева

и плотно прилегла к выступу мотора, словно собиралась оттолкнуть его от себя. Лицо Федьки побледнело еще больше, глаза глядели рассеянно, губы подрагивали, но не было слышно ни стона, ни шепота. Парня оттащили от мотора. Согрин, встав на колени, глухо выкрикнул:

— Что случилось, Федя? Чего молчишь? Скажи, где больно, — и притронулся к левой ноге.

— Подождите. Не будем вмешиваться, — крикнул Ефиму Борис, тупо уставившись в темноту штрека. — Видите — молчит… Комиссию вызвать надо. Придет — убедится. Это ее дело. А мы тут причем? Да и парню невыгодно будет. По закону надо.

— Что ты говоришь? — обернулся к нему Голофаев.

— А что?

Но в это время с Федьки уже сняли бот, размотали с левой ноги портянку, завернули штанину. Притронувшись к ноге, Ефим заметил:

— Кость будто цела, ушибло только — вон как обтекло краснотой.

Голофаев наклонился над парнем и задышал ему прямо в лицо:

— Может, где еще ушибло, Федя? Ну, скажи?

Ефим дотронулся до его плеча:

— Ладно, потом. Главное перелома нет, — и обратился к парню:

— Эх, ты, малец. Неопытный. Впрочем, не горюй, — потрепал его за руку. — Давай, вставай, раз ничего не болит.

Федька уже пришел в себя, поднял голову, но ее закружило, как с похмелья. По всему телу сразу растеклась слабость и хотелось закрыть глаза и молчать. Но, сделав усилие над собой, Федька поднялся и, оперевшись спиной о стойку, начал одевать бот.

— Давай помогу, — подсел к нему Голофаев и стал снова допытываться:

— Так тебя не ударило, нет?

Колимулин нетерпеливо ходил возле мотора, притрагивался к нему, посматривал на ручные часы, порываясь что-то сказать. Но видя, как остальные заняты Федькой, только прищелкивал пальцами; наконец не выдержал, крикнул:

— Когда работать начнем? Время три часа осталось. Наряд не выполним. Вас это не беспокоит?

— Подожди, — отмахнулся Голофаев.

— А ты что же предлагаешь? — спросил удивленно Ефим.

— Уже поздно предлагать. Парня не надо было брать. Ты, кажется, за это сам ратовал, а сейчас — я не я.

— Ты Феди не касайся. Он — раненый.

— Боишься, Согрин? А я за тебя отвечать не стану. Ты же его от кнопки отогнал.

— Не тревожь меня. Я парню худо не делал. Я же не от злобы, а чтоб быстрее сделать. Это он поймет.

— Он уже понял, смотри — хромает.

Федька, прихрамывая, пошел им навстречу, хрипло выкрикнул:

— Не надо ссориться. Мне не больно. Голову только кружит, но это пройдет.

— Вот что, Колимулин, хватит, — сказал Голофаев. Придерживая Федьку, он усадил его подле себя.

А Согрин продолжал кричать:

— А ну повтори!

Гриценко, угрюмо молчавший, заступил дорогу Колимулину:

— Уходи, не могу видеть.

— Что, испуг и на тебя нашел? Так не беспокойся. Видишь — все хорошо, — и хотел обойти Гриценко. А тот напирал грудью, сжимая за спиной кулаки. — Ну хватит, пошутил и ладно. Время идет. Я только правду сказал. Подумай сам, а если бы все кончилось не так. Мне пришлось бы отвечать.

— Сами ответим. А ты тут не старший, ты — чужой.

— Да, Колимулин, тебе лучше уйти, — добавил Голофаев.

— Что вы тут на самом деле. Работа стоит. По местам пошли, — и попытался обойти Гриценко, но тот резко схватил его за руку, притянул к себе, почти прошипел:

— Я не шучу. Уходи. Зробим, — и оттолкнул от себя. На полных щеках перекатывались скользкие тугие желваки. Борис отшатнулся, какое-то мгновение им владела яростная злоба на этого сильного человека, но она угасла быстро, и он, сутуло сгорбившись, пошел прочь, оглядываясь. В его сторону, кроме Гриценко, никто не смотрел.

Некоторое время стояла тишина.

— А ты все же сходи в медпункт, — наконец сказал Ефим, — пусть тебя прощупают, может, сейчас с горячки не болит, а потом заболит. А смена не пропадет, заплатят тебе сполна.

— Не пойду, я здоров, — глотая крутую слюну, ответил Федька и не отходил от мотора.

— Надо идти, — услышал он голос Голофаева. — Пойдем, я тебя провожу до погрузочного пункта, а там на электровозе уедешь.

— Я сам, — и Федька, сжав губы, твердо пошел по штреку вверх, но вскоре глаза заполнились слезами, и он захромал. Кто-то его поддержал, идти стало легче.

— Чудак же ты, брат, зачем мучишь себя. Тут недалеко, дойдем скоро, — укорял ласково Голофаев.

Федька промолчал: он думал о том, что произошло и вспомнил слова Колимулина. Да, если бы действительно все кончилось не так?.. Нет, Федьке нельзя молчать, кончилось для него время молчания, и он заговорил, с трудом подыскивая слова:

— Не могу, стыдно мне, Голофаев. Я плохо думал о Согрине, а он вон каким оказался, а Колимулин — нет, наоборот. Как же это так, почему многое видится не так, как надо…

— А ты думал что? Людей просто узнать? Нет, людей нужно понимать. Я вот тоже не понимал, а жизнь научила понимать. Я вот пять лет в тюрьме из-за одного подлеца сидел. Вот какие дела, брат. Да…

Федька слушал Голофаева и какое-то новое чувство рождалось в нем. Неожиданно захотелось поверить этому чувству, словно уже знал, что оно поможет разобраться во многом из того, что было непонятно до сих пор.

Он шел уже твердо, надежно опираясь на плечо Голофаева. Машинист электровоза в лучах прожектора заметил впереди две фигуры, которые почему-то никак не хотели сходить с путей, и сбавил ход.

НИКОЛАЙ ВОРОНОВ

Николай Павлович Воронов, член Союза советских писателей, родился в 1926 году в городе Троицке Челябинской области. С начала тридцатых годов живет постоянно в Магнитогорске. Работал электрощитовым доменной подстанции на металлургическом комбинате. Член КПСС. В 1953 году окончил литературный институт имени А. М. Горького.

Печатается в журналах «Огонек», «Знамя», «Москва», «Урал», «Молодая гвардия».

Издал на Урале и в Москве книги рассказов — «Весенней порой», «Бунт женщины», «Кассирша», «Ожидание», «Просто Иван», «Гудки паровозов».

НЕСУЩИЕ ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Очерк

— Отец…

— Да, Антон.

— Завтра вечером я улетаю на Марс.

— Надолго?

— На три года.

Я закрыл пишущую машинку и встал из-за стола. Во мне жарко занималась обида. Вот своенравный, непоседливый мальчишка! Пять лет учился в Московском университете, год провел в сибирском астрофизическом центре и год — на спутнике «Енисей». Все эти годы мы почти не видели его. Только вернулся домой, обещал остаться после отпуска и вдруг — завтра на Марс!

Я хотел, не скрывая возмущения, напомнить Антону, что он худо выполняет сыновние обязанности. Но, взглянув на него, светловолосого, доброглазого, не умеющего скрыть за виноватой улыбкой сложного чувства ликования и печали, я решил ничего не выговаривать ему. Он все равно