Книга Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

это приведёт? Я сам поляк, у меня есть чувство к родине… сыновнее, но мы губим родину, желая её спасти. Нужно однажды эти несчастные метания пресечь, чтобы спасительные реформы вошли в жизнь; этот постоянный заговор становится препятствием прекраснейшим планам для родины. У вашего сына, я не сомневаюсь, есть лучшие желания, но детское представление. Правительство хочет только пресечь это несчастное движение. Пусть расскажет, что знает, и будет, несомненно, свободен.

Он долго ещё говорил в этом тоне; Ендреёва слушала его молча, но в конце концов её охватил гнев и она вскрикнула:

– Что он может сказать? Он знает столько же, как и все.

– Дорогая пани, – сказал сладко прибывший импровизированный друг. – Я это говорю с добродушием, я видел его, когда его привезли в лазарет, я в хороших отношениях со следственной комиссией… Я знаю, что от него будут добиваться только искренних признаний, чтобы однажды этих бедных безумцев, что нам мир мутят, взять и привезти в себя. Правительство не хочет быть суровым, но не может терпеть этого дольше; все добрые сыны родины должны приложиться к её успокоению.

Анна поглядела на него с невыразимым презрением, он усмехнулся и на минуту замолчал.

– Дамы, соблаговолите хранить то, что я говорю, в глубочайшей тайне, не повторять никому, что я говорю… я мог бы потерять место. Но вид этого достойного, мужественного юноши так меня взволновал… я и сам отец! – тут он вздохнул. – Я желаю, говорите, просите его, склоняйте, чтобы не скрывал, потому что к чему это приведёт? Искреннее признание его спасёт.

– Можешь ли ты советовать, чтобы мой сын выкупил себя предательством? – крикнула наконец Ендреёва.

– Подумайте, дамы, – облизывая высохшие губы, сказал милосердный урядник, – он себя погубит, а никого не спасёт. Правительство на дороге этих детских заговоров, и так дойдёт и до их содержания; но тут речь идёт о как можно скорейшем освобождении вашего страдающего сына.

– Да иди ты, иуда, ко всем чертям! – воскликнула, ударяя о стол кулаком, торговка. – Ещё чего не хватало! Сын мой – это жизнь моя, это всё! Я умирала с голоду ради него, но если бы подлостью хотел спасти себя и меня, я выгнала бы его навеки!

На такое dictum acerbum урядник побледнел как платок, всё же не потерял приличного выражения лица и не разгневался.

– Но, дорогая моя пани, – сказал он, – разве я мог бы вам и ему советовать подлость? Тут речь идёт только об искренности, которая для него и для страдающих братьев есть спасением. О! Опомнитесь всё же… потому что это напрасные жертвы.

Он пожал плечами.

Ендреёва после вспышки плакала снова. Видя, что тут ничего не добьётся и не убедит, незнакомый приятель медленно вышел, и на пороге только в виде прощания сказал ещё:

– Прошу верить, что меня привело сюда христианское чувство и сердце, я пришёл из долга милосердия… очень сожалею, что здесь пригодиться не могу, но несчастное ослепление охватило всех.

Ендреёва тряслась от злости.

– Смотри, – воскликнула она за уходящим, – с добрым советом ко мне пришёл, чтобы я сына на подлость уговаривала.

Едва прошла минута и шаги услужливого советчика стихли на лестнице, когда другие, более спешные шаги, стали приближаться к верхнему этажу; дверь осторожно приоткрылась, в неё заглянул Млот. Но они бы не узнали его, пожалуй, кроме глаз матери или друга; так был отлично переодет.

Вынужденный скрываться и прятаться, потому что имя его давно было на письме проскрипции, Млот каждый день выглядел иначе. Эти метаморфозы он выполнял с настоящим талантом с помощью одного актёра и одного достойного парикмахера. В этот раз выпало ему быть седым, согбеным старичком, с палкой, в невзрачном капоте, а его молодые ноги отлично подражали походке слабого старца. Анна и Ендреёва поначалу не угадали его, не узнали; только когда он остановился на середине комнаты, выпрямился, снял седые усы, торговка крикнула от удивления.

– А, это ты! О! Чтобы вас всех!.. – начала она. – Это вы, вы погубили Франка. Не знаешь, что он снова взят?

– Мать, благодетельница! Из жалости не упрекайте меня. Я ни в чём не виноват. Я прибыл узнать, хоть за мной следят. Ради Бога! Взяли какие-нибудь бумаги? Вчера я написал ему глупую бумажку.

– О, паныч её сразу сжёг! – откликнулась Кася из угла, которая также была вовлечена во все заговоры.

Млот вздохнул свободней.

Он приблизился к Ендреёвой и, опустившись на колени, поцеловал её в колени.

– Мать! Франек будет свободным, сохраняйте присутствие духа! Кто-нибудь другой более здоровый пожертвует собой для него, мы этому поможем, не нужно никаких усилий… два дня терпения. Только завтра пусть кто-нибудь пойдёт к генералу просить за него. Говорю вам, он должен быть свободным.

Старуха вскочила и в воодушевлении начала обнимать его за шею, но Млот, вырываясь, снова прицепил усы, прибрал старческое выражение лица и с палкой медленно потащился за дверь.

– О, святые это дети! – воскликнула Ендреёва. – Я ему верю, они готовы на всё, они мне его освободят!

* * *

Когда это происходило, в отдельной комнате при лазарете цитадели, не давая отдыха больному, у его ложа собрались урядники, следователи, чтобы как можно скорее, пользуясь испугом и слабостью, вытянуть какую-нибудь информацию, ухватить какое-нибудь необдуманное слово.

Франек, вооружённый терпением, переносил это нападение героически, заслонился болезнью, изнурённостью, становился в их глазах более слабым, чем был в действительности, чтобы и ничего не дать вытянуть из себя, и не показать, что что-то в себе скрывает.

Все эти господа, попеременно допрашивающие, были с ним полны угрозы и страха, либо полны сердечности и сладости. Их роли были разделены, одни колотили в сердце убеждением, обещаниями, другие – силой, презрением, насмешкой, страхом. После генерала, который говорил о Сибири, о розгах, о расстреливании, о виселице, приходил вздыхающий урядник, который доверчиво сетовал на русских, давал добрые советы, обещал помочь и склонял, чтобы напрасно не упирался, положения не ухудшал, потому что, увы, уже всё знают.

С обеими типами этих людей нужно было играть отвратительную комедию. Франек слабел от запугиваний, жаловался на боль, а с лисами принимал покорное выражение лица, будто бы искренне им исповедуясь в своих художественных грёзах, в своём сомнении в деле… с невинностью ребёнка.

Ничто так не учит лгать, как неволя. Выпытывали у него имена, он говорил им такие, которые отталкивали всякое подозрение.

Так прошло пару дней, на третий что-то вдруг изменилось; после навязчивых допросов его на какое-то время оставили, в обхождении прибавилось любезности, а вечером пришёл один из тех, которые его допрашивали, а он