Книга Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт

Нарисовав на бумаге квадрат, Дёниц заштриховал почти всю его площадь.

— Что до Кальтенбруннера, если бы все, что он утверждает, и было правдой — предположим такое в интересах представления доказательного материала, — то как ему укрыться за ширмой оправданий, что, мол, где-то его подпись оказалась поддельной? Как, если за подделки такого рода отдавали под трибунал? Как, если он нес прямую ответственность за все, что происходило в подчиненной ему организации?

— Вы находите правдоподобным, что кто-то из его подчиненных подделывал его подписи и Кальтенбруннер ни о чем подобном не знал?

— Ну, звучит это весьма сомнительно.

И тут Дёниц пустился в разъяснения своего тезиса о русской угрозе Германии, указывая на то, что отнюдь не в интересах Америки позволять России воцариться в Европе; он также выразил желание но завершении процесса пообщаться с кем-нибудь из разумных представителей американской администрации.

Камера Франка. Франк сидел, спокойно покуривая свою трубку.

— Мы рады тому, что дела Розенберга идут гладко. Хорошо, что они поставили точку на всех рассусоливаниях на философские темы. В конце я спросил его, рад ли этому он сам. Он мне ответил: «Да!» Конечно, вся эта трепотня но поводу значения слова «искоренение», она выглядела никудышным образом. Ему, как и всем нам, приходилось с этим сталкиваться. Я напомнил остальным, что мы все как минимум четверть века так или иначе были связаны с нацистским движением. Так что какой смысл отрицать это сейчас. От фактов не уйдешь. И поэтому я решил для себя: чего тратить время на пустую болтовню, не лучше ли заявить такое, от чего у всех волосы дыбом встанут. И мой адвокат тоже за. Но что теперь сделаешь? Весь этот ужас, о котором рассказал Гесс, до сих пор стоит у меня в ушах. 2000 убитых в день. Гитлер обесчестил Германию на вечные времена. Обманул и обесчестил народ, который доверился ему, любил его! И как любил! Я первым поднимусь и скажу, что просто не верил СС, когда они попытались отрицать все творимые ими ужасы. И буду первым, кто признает свою вину.

— А в чем вы видите свою вину? — спросил я.

Ответ был более чем лаконичным.

— В том, что я был фанатиком-нацистом и не прибил его! Кто-нибудь из нас должен был его прикончить.

18 апреля. Защита Франка. Признание Франка

Утреннее заседание.

Франк заявил, что в 1926 году, выдержав государственный экзамен, стал советником Гитлера и нацистской партии по правовым вопросам; в 1930 году — членом рейхстага, в 1933 году — президентом Академии Германского права и в 1939 году — генерал-губернатором Польши. Затем Франку был задан главный вопрос: «Участвовали ли вы в уничтожении евреев?» Франк, набрав в легкие побольше воздуха, ответил: «Да!..Мы на протяжении многих лет вели борьбу с еврейством в самых ужасных формах и проявлениях — мой дневник тому самый главный свидетель… Пройдут тысячи лет, но эта вина будет оставаться на совести Германии».

(Геринг сокрушенно покачал головой — как это обвиняемый дерзнул сказать правду. Стал перешептываться со своими соседями по скамье подсудимых, совать им записки. Когда Франк не без раздражения заметил, что во время войны у него не было времени отовсюду тащить к себе предметы искусства, Геринг и его ближайшие соседи продолжали сидеть с каменными лицами, обвиняемые же на другом конце скамьи подсудимых с улыбкой переглядывались.)

Далее Франк признал, что создавал в Польше гетто, угнетал евреев, угонял в Германию поляков на принудительные работы и т. д.

В перерыве утреннего заседания Франк снова на несколько минут вернулся на скамью подсудимых; было заметно, как он взвинчен и смущен; озираясь по сторонам, Франк, по-видимому, искал поддержки на лицах остальных обвиняемых. Папен и Зейсс-Инкварт бросили ему несколько ободряющих фраз.

Его защитник доктор Зейдль спросил Франка:

— Мне спросить у вас, какую часть моральной ответственности?..

— Нет, пусть все идет своим чередом, — перебил его Франк.

Когда Зейдль отошел от своего подзащитного, Франк обратился ко мне:

— Этот малютка Зейдль неоценим! Геринг дал ему кличку «Микки-Маус». Он стремится облегчить мне признание вины. Я рад, что все проясняется, пусть так и будет дальше.

На другом конце скамьи подсудимых Фриче выражал недовольство тем, что Франк пытается идентифицировать свою вину с виной немецкого народа. Но Шахт возразил, указав на то, что Франк ясно и внятно признал свою вину и был совершенно прав, заявив, что Гитлер обесчестил немецкий народ.

Заукель шепнул Герингу:

— Вы слышали, как он сказал, что Германия обречена на тысячелетия бесчестья?

Тот презрительно ответил:

— Слышал… Думаю, и от Шпеера мы услышим то же самое. Эх, мягкотелые трусы!

Франк продолжил давать показания. Он, как и все в СС, был осведомлен о творимых зверствах, но (укол Риббентропу, Кейтелю и Кальтенбруннеру): «В отличие от окружения фюрера, которое не знало об этом, мы, действовавшие на переднем крае, были куда более независимы, мне кое-что удалось выудить из прессы нейтральных и неприятельских стран».

(Геринг мрачно покачал головой.)

Обеденный перерыв. Многие не скрывали своего удовлетворения уколами Франка в адрес Геринга. Бывший рейхсмаршал с несчастным видом ходил взад-вперед по холлу, держа под наблюдением мою беседу с обвиняемыми из числа тех, кто насмехался над Герингом. В обоих отсеках — и для пожилых, и для младших обвиняемых — раздавались одобрительные возгласы, что служило несомненным доказательством заметно пошатнувшегося авторитета Геринга.

Франк уже дожидался меня.

— Видите, я сдержал свое обещание. В отличие от окружения фюрера, где все прикидывались ничего не ведавшими, я был осведомлен о том, что творилось. Я думаю, на судей производит благоприятное впечатление, если мы честны, открыты и не пытаемся уйти от ответственности. Верно? Меня действительно порадовало, что моя откровенность не осталась незамеченной.

Мы сошлись во мнениях, что этих судей не так-то легко ввести в заблуждение.

В отсеке младших обвиняемых Шпеер и Фриче были настроены несколько скептически и не были склонны приписывать Франку врожденную правдивость.

— Я задаю себе вопрос, а что бы он говорил, если бы не передал свой дневник, — размышлял Шпеер. — Теперь ему просто ничего другого не остается, как признать то, что уже и так доказывается содержанием его дневника.

Фриче по-прежнему был категорически не согласен с тем, что Франк идентифицировал свою вину и свое предательство с виной немецкого народа. По мнению Фриче, «его вина куда серьезнее, чем любого из нас. Он действительно знал обо всем».

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. В этот вечер Геринг был явно не в своей тарелке, от его обычной агрессивности и следа не осталось, он не возмущался и явно был серьезно разочарован развитием процесса. Заявив о том, что не имеет возможности воздействовать на поведение и методы защиты других обвиняемых, что сам он лично никогда не принадлежал к числу антисемитов, что в творимые зверства верить отказывается и что нашлись такие евреи, которые готовы дать показания в его защиту. Если Франк в 1943 году был осведомлен обо всех чудовищных деяниях, то ему следовало обратиться к нему, к Герингу, чтобы он, Геринг, смог предпринять какие-то разумные шаги для воспрепятствования этому. Возможно, в 1943 году его полномочий и не хватило бы для того, чтобы в корне изменить ситуацию, но если бы кто-нибудь обратился к нему в 1941 или 1942 годах, то решение было бы найдено. (В тот вечер у меня не было охоты уцепиться за это его высказывание и сослаться на сказанное но этому поводу Олендорфом, а именно: что Геринг по причине своего увлечения наркотиками и коррумпированности был давно списан в смысле влиятельности.) Я лишь указал на то, что он, позволяя себе «запальчивые» высказывания вроде — «лучше прикончить на пару сотен евреев больше, чем уничтожить столько добра», — вряд ли мог претендовать на роль защитника гонимых меньшинств. Геринг заявил, что таким его высказываниям уделяется чрезмерное внимание, добавив при этом, что никогда не превозносил и не защищал Гитлера.