Книга Дорогая буква Ю - Игорь Шестков

В романе надо или убивать героя, или отправлять его в тюрьму или заграницу, или устраивать свадьбу. А это заживо гниение и само-выпотрашивание, само-вылущение — которое предлагала герою Россия последних 30 лет — на линию (или пространство) романа не натягивается. Нет каркаса, одни зуботычины. Не только героя нет, человека больше там нет, общества нет, народа нет (Саша прав), в пространстве тошных симуляций.

Яма вырыта преогромная. Вопрос только, когда свинцовый шар в нее упадет наконец. Нельзя писать роман-яму, роман-лужу… В скобках замечу — все русские романы или вранье, или ямы. Иногда — целые котлованы.

В конце 1989 года — несмотря на огромные демонстрации добрых и честных людей, в которых я с удовольствием участвовал — что-то произошло. И в Москве и, наверное, во мне. Любимый город, любимые улицы стали мне чужими, даже агрессивными. И люди… в Москве… тоже стали, как будто другими… в них неожиданно проявилось такое… отчего у меня мурашки по спине бегали. Я московский человек. Бывал не раз в жутких ситуациях. На волосок от смерти. Но тогда — пришло что-то другое, новое. И это новое было хуже московской шпаны, хуже гэбни, хуже сталинских людей… Это новое было даже по-своему веселым. Но мне вдруг стало предельно ясно — я тут жить не буду, с НИМИ, надо делать ноги, пока жив. И жену с дочкой увозить.

Это я о том, что «новые люди» — таки есть. В мои короткие приезды в Москву позже я их видел, чувствовал. И даже в старых любимых друзьях — появилось это ужасное новое… веселое…

Разные судьбы, разные восприятия одного и того же. К слову, тогда же и Россия и Москва… скукожились… почти сгорели… потеряли в значении. Если бы я в августе был в Москве — на площадь бы не пошел, а на вокзал подался, купил бы билет у проводницы и уехал… в Литву… а оттуда перешел бы в Польшу. Все эти прекрасные события — август, снос Дзержина… должны были произойти еще во времена моего детства — во время оттепели… и вместо ввода войск в Прагу — должна была по-настоящему расцвести пражская весна. И другие весны… Но все это случилось… когда было уже поздно… когда было все равно. Вот и получили то, что получили. Потому что святой дух невозможно обмануть… что вы все есть, то у вас и будет… Путин не случаен и выбран не ельциным… это онтологический выбор народа. Его новая икона… его суть.

Об уходе… Как раз тогда, когда в Москве стреляли, в октябре 1993-го года — у меня состоялась в Берлине первая большая персональная выставка графики. На ней не было представлено ни одного портрета или ландшафта… на ней вообще не было фигуративных работ. Только конструктивно сделанные метафизические миры. Которые невежи зовут абстракциями… Когда я от невербальных сущностей вернулся к вербальным — в начале двадцать первого века — суть моей работы не изменилась, изменилась только оболочка. Я до сих пор живу и работаю в метафизических мирах, в альтернативных вселенных… Я ушел из России еще там… и русский язык не заталкивает меня в ее огненную пасть… он тоже — что-то навсегда отпочковавшееся от новояза… Я не там, где вы — не на огромной арене. Я дома.

С новым годом, с новым счастьем…

Все поют как соловьи. А у нас в доме полтора часа назад был пожар. На первом этаже. Кто-то открыл железную дверь в мусорную камеру и бросил в контейнеры две «бомбы». Не атомные и не фугасные. Но контейнеры загорелись…

Ядовитый дым…

Приехали пожарные, кто их вызвал, не знаю. Потушили и уехали. Но дым, не знаю как, прошел в квартиры наверху. Я уже спать лег. Тут шум какой-то неприятный… и звонок во входную дверь — трясущийся сосед сообщил, что в моей квартире сработали датчики дыма и ревут вовсю. А я был в другой квартире. Побежал туда. Подумал, что пожар — у меня. Соседка на лестничной клетке визжит.

Дверь в квартиру открыл — дымище жуткий, датчики ревут как дьяволы… кошмар. Хотел было запаниковать, но не запаниковал…

Стал открывать окна — а там — энтузиасты фейерверка и хлопушек, чертовы идиоты, не смотря на запрет, все еще стреляют как из пушки. В квартире дым, на улице дым…

Все тридцать три удовольствия.

Теперь, вместо того, чтобы спать, сижу, жду, не загорится ли где еще…

Новый год в Берлине.

Никола Зимний.

Позавчера мой дорогой фэйсбучный друг МТ поздравил всех с днем святого Николая, написал о издании специального календаря. И у меня в голове, против воли заработала ассоциативная машинка. Замелькали воспоминания, лица… сколько же их было… галерея… Николай, Николай, Николай… Никола, Ник, Николас…

Да, я еще в юности прочитал по-старославянки жизнеописание Николая-чудотворца Симеона Метафраста. Была у меня дома оригинальная книга восемнадцатого века, растрепанная и зачитанная, которую я сам переплел, чем очень гордился. Подарил мне ее один пьяный дьячок, нашел на церковном чердаке… Хотел выбросить. А я как раз тогда как мог изучил церковнославянский и читал на этом языке каждый день по Евангелию и кусок из Добротолюбия и Молитвослова. Мне представлялось, что в этот язык вкраплены кристаллы Святого Духа и на душе от чтения становилось лучше. Да, позже, в мой недолгий «иконописный период» написал икону Николы, вычеканил сам оклад из нойзильбера — по заказу, для одной подмосковной церкви. Глядел мой Никола на мир пожалуй чересчур яростными глазами, не давались мне ни умиление, ни мудрость, ни благодать. Все мои иконы, даже спасы, особенно спасы — смотрели на мир демоническими глазами. Потому я и перестал иконы писать… не мое. Да, Николай. Особенно меня эти мешочки с золотом умиляли, которые святой оставлял у дверей. А ведь нрав у него был нелегкий, заушил Ария на соборе, за что даже был судим…

Николай, Николай… Николаем звали моего деда по русской линии, которого я никогда не видел. Мать не хотела. Арестовали моего деда Николая в 37-м, 58-я статья… Вышел он, измученный, сломанный, без единого своего зуба… только в 54-м. И прожил недолго. Мать рассказывала, был беден как церковная крыса, но все, что мог, дарил. Дарил, дарил… жалел людей и плакал о них горькими стариковскими слезами… Понял что-то важное в лагере. О жизни и смерти. О людях.

«Сад наслаждений» — это первый том, а два других тома — они оба второй том. Я, хотя часто пишу от первого лица, — свое собственное лицо почти никогда не открываю, свои собственные мнения — скрываю от читателя, мой «автор» — иногда похож на меня, но это вовсе не я (он только прячется за мной). Он тоже литературный герой, а значит, многое, многое в нем и вокруг него доведено до абсурда, гротеска, вместо реальности, тут плазма существования, исступление, ослепление, морок, время вывернуто наизнанку. Я много лет предчувствовал катастрофу, в которой мы все сейчас оказались. Ведь этот потерянный всеми нами 2020 год — это только начало, цветочки, будет сильно-сильно хуже. Видения этого ужасного будущего — прорывались последние шесть лет моей писанины сквозь текст. И соответственно его окрашивали… Я ничего не мог с этим поделать…

Перед тем, как поехать в Израиль — а меня интересовала только библейская древность — поговорил с приятельницей, прожившей к тому времени лет 20 на Святой земле. Она мне сказала: «Там нет ничего из того, что ты ищешь. Одни обманы. Есть только розоватые камни, из которых можно построить все, что угодно, и бесплодная пустыня, в которой даже абсолютно нормальный человек начинает галлюцинировать. Декорации готовы, а мистерию ты должен разыграть сам. Если тебе конечно охота заниматься этой ерундой».