Книга Хранитель Реки - Иосиф Гольман

– Не помогло серебро? – неожиданно усмехнулся Бакенщик.

– Надо было сразу осиновым колом! – недобро, хотя и задним числом, проконсультировал московский профессор. – На самом деле ничего страшного. – Ефим пытался бодриться, но воскрешение человека в черном ему явно не понравилось. – Может, он был в кевларовой рубашке. Знал ведь, куда шел.

– Может и так, – сказал Бакенщик.

– Интересно, он за нами наблюдает? – спросил вновь начавший трястись Ефим Аркадьевич. Он с детства побаивался зомби.

– Нет, – кратко ответил Бакенщик.

– Откуда знаешь? – Ефим поверил сразу, но, обрадованный, все же переспросил.

– Чувствую, – ответил тот.

«Вот и хорошо», – подумал про себя Береславский. Есть и на нашей улице сверхъестественные способности. Однако за «сайгой» в горницу все же сходил и приклад в транспортное положение с одновременной постановкой на второй предохранитель возвращать не стал. Так и сел в машину – девочка в теплых одеялах сзади, Ефим с «сайгой» – впереди. За руку попрощался с Вадимом, приобнял за мощные плечи подошедшего к водительской дверце Бакенщика, повернул ключ зажигания – и под глухой рокот родного дизеля тронулся в Москву.

Домой.

Глава 37

Как зажигаются звезды

Место: Москва.

Время: три с лишним года после точки отсчета.

Директор выставки и один из почетных гостей – какой-то сенатор или депутат, Ефим никогда их не запоминал – одновременно разрезали ножницами широкую красную ленту. Грянули фанфары, точнее, ударили в смычки четыре симпатичные девушки в длинных белых платьях – ансамбль солистов «Виртуозы Одинцова». Играли они что-то красивое и светлое. Дикий в плане музыки Ефим Аркадьевич определял это одним словом – Моцарт.

Все. Выставка началась. Не «Арт-Манеж», конечно (он будет только в декабре, и туда еще надо проникнуть), но вполне настоящая. Первая большая арт-выставка в жизни художника Вадима Оглоблина. И, если честно, первая большая арт-выставка в жизни продюсера Ефима Аркадьевича Береславского.

Конечно, Ефим участвовал в других выставках, не живописного направления. Но иметь в экспозиции только картины – такой опыт был первым в его богатой событиями рекламной жизни.

Как ни странно, Вадик наотрез отказался лично присутствовать при своих творениях, хотя, разумеется, был крайне доволен.

Ну и хорошо. Ефим собирался называть возможным покупателям цены, которые могли взорвать Оглоблину мозг. А объяснять, сколько стоила эта выставка и сколько стоили эти проспекты и сертификаты, которые теперь имеет каждое произведение, ему было лениво и не очень приятно. Так что уж пусть лучше сидит в далекой Вяльме и творит. А созидать из его лика легенду – и под этим соусом дорого, очень дорого продавать картины – это удел Ефима Аркадьевича.

Кстати, надо бы на досуге поразмыслить, сколько стоил труд самого профессора – он лично писал тексты проспектов, курировал их производство, договаривался о выставке. И, что самое неприятное, – на собственном горбу таскал все эти Вадикины шедевры. Правда, горб был не один: все это время плечом к плечу с ним стояла Наташка, внезапно почувствовавшая сильную тягу к живописи и к работе с ней.

Даже Надюха – и та внесла свой вклад. Чувство прекрасного в девчонке, видно, было заложено изначально, и она очень точно скомпоновала итоговую экспозицию. Ефим поначалу не отнесся к рекомендациям девочки всерьез, но быстро убедился в своей неправоте. Так что Надюха честно отработала большое сливочное мороженое, которое в данный момент и уплетала, сидя на черном стуле с металлическими ножками и весело болтая ножками собственными.

Ей выставка тоже безумно нравилась. Во-первых, и Наташа, и Ефим рядом – она к ним уже успела здорово привязаться. Во-вторых, огромный светлый зал, множество людей в красивой одежде и музыка, совершенно неземная, – такого девчушка в своей жизни еще ни разу не переживала.

Да, публика, поаплодировав на открытии, уже разошлась по широким проходам, то и дело приостанавливаясь у развешанных по обеим сторонам картин. И ее было много, этой публики, очень много – не сравнить с недоброй памяти измайловским вернисажем. Хотя почему недоброй, сам себя поправил справедливый Ефим Аркадьевич. Не будь этого года на свежем воздухе – не было бы ни Вадика Оглоблина, ни нынешнего события, так волнующего кровь алчного арт-дилера. А уж какие там были котлеты с гречкой и кетчупом!

И все же здесь лучше, это однозначно. Ефим на секунду представил себе, как бы он назвал редкому покупателю вернисажа сумму в тысячу долларов за какую-нибудь, пусть даже и оглоблинскую, картину. Сколько было бы смеха! Здесь же Береславский твердо был намерен не продавать ничего дешевле заветной круглой суммы.

К стенду с оглоблинскими полотнами и акварелями тоже начали подходить люди. Не все выказывали восхищение, но было видно, что увиденное их задевает. Чуть позже Ефим научился различать среди них оглоблинских коллег, художников, которых на выставке тоже было немерено. Именно они постоянно сверкали на стенде Береславского вспышками «мыльниц», пытаясь разобраться, как это сделано.

Ефим не возражал против такого промышленного шпионажа, только ухмылялся, вспоминая историю рождения, например, вот этого шедевра – небольшой, меньше третьего формата, акварели, на которой была изображена пронзительная русская зима: белоснежный – а как его еще назвать? – снег, темные ели, узкая дорога в лесу и на дальнем плане – пара одиноких избушек.

Ефим лично присутствовал при хулиганском акте создания этого произведения: Оглоблин только что завершил акварельный портрет Береславского и помыл кисточки в маленькой баночке (кстати, писал художник с натуры, но получился Ефим Аркадьевич с трубкой, пижонским стиляжьим зеленым галстуком и такой наглый, что Наташка, увидев родное лицо, только радостно хихикнула). Ефим думал, что рабочий день Вадика на этом завершится, ан – нет. Художник в лоб спросил профессора:

– Хотите, создам шедевр из грязи?

– Хочу, – честно ответил профессор: Береславскому нравились изящные и при этом малобюджетные решения.

Вот Оглоблин и создал шедевр. Чистый белый цвет дала ему акварельная бумага «торшон», все остальное он взял из баночки с грязной водой, оставшейся после мытья кисточек. Точно, волшебство.

А вот и первый потенциальный покупатель объявился. Судя по часам и галстуку – не меньше, чем олигарх.

– Сколько стоит вот это? – брезгливо оттопырив нижнюю губу, спросил он про картину, на которой был изображен… череп козы. Оглоблин никогда не утруждал себя объяснениями, почему он взял тот или иной сюжет. А Ефим, как и договаривались, никогда не давал советов, если Вадик их не просил.

– Тридцать тысяч рублей, – спокойно сказал Береславский. И пожалел, что не назвал больше: продавать картину этому неприятному человеку ему не хотелось.

Подобное сложно объяснить, но процесс торговли картинами вовсе не напоминал Ефиму иные, знакомые ему прежде акты продаж. Картины реально было жалко. А отдавать их в неприятные руки вообще было жалко настолько, что лучше уж не отдавать. Черт с ними, с деньгами!