Книга Мемуары госпожи Ремюза - Клара Ремюза

Перед отъездом из Вены император успел еще принять депутацию из четырех мэров Парижа, поздравлявших его с победой. Немного позднее он уехал в Мюнхен, объявив, что хочет возложить королевскую корону на голову баварского курфюрста и заключить брак принца Евгения.

Императрица, пробывшая в Мюнхене уже некоторое время, необыкновенно радовалась браку своего сына, поскольку брак этот приносил ему союз с главнейшими династиями Европы. Ей очень хотелось, чтобы госпоже Луи Бонапарт позволили присутствовать на этой церемонии, но Луи строго запретил жене это, и она вынуждена была, по обыкновению, смириться.

Талейран присоединился к двору, подписав трактат, и мир воцарился в Европе, по крайней мере на время. Трактат был подписан 25 декабря 1805 года. Согласно его условиям, австрийский император признавал императора Наполеона итальянским королем. Он отдавал Итальянскому королевству Венецианскую область, признавал королями курфюрстов Баварии и Вюртемберга, отдавая первому несколько княжеств и Тироль, а второму – довольно значительное количество городов; баденскому курфюрсту отошла часть Брейсгау. Вместо уступленного Австрии Зальцбурга бывший великий герцог Тосканский Фердинанд получил герцогство Вюрцбург.

Глава XVI

1805–1806 годы

Состояние Парижа во время войны – Камбасерес – Лебрен – Госпожа Луи Бонапарт – Бюллетени и прокламации – Женитьба Евгения Богарне – Склонность императора к баварской королеве – Ревность императрицы – Нансути – Госпожа К. – Завоевание Неаполя – Положение и характер императора

Я уже говорила, как печально и пустынно было в Париже во время этой кампании и как все классы общества страдали от возобновления войны. Звонкая монета становилась все более и более редкой, и так трудно было ее находить, что, когда мне пришлось внезапно послать деньги моему мужу, я вынуждена была, разменивая на золото билет в тысячу франков, потерять на нем девяносто франков.

Этими событиями пользовались недоброжелатели, чтобы распространить и усилить всеобщее беспокойство. Приходя в ужас от неосторожности иных разговоров, наученная прежним опытом, я держалась в стороне от всего и старалась видеться только со своими друзьями и теми лицами, которые не могли меня скомпрометировать. Когда принцы и принцессы императорской фамилии устраивали приемы, я бывала у них вместе с другими, так же, как и у архиканцлера Камбасереса, который вменил бы любому в большую вину, если бы от его приглашений осмелились отказаться.

Архиканцлер давал званые обеды и принимал два раза в неделю в большом доме на площади Карусель. В семь часов вечера площадь обыкновенно была уже заполнена длинной вереницей экипажей, которую Камбасерес с большим удовольствием рассматривал из своего окна. Приходилось довольно долго ждать, прежде чем удавалось войти во двор и достичь подножия лестницы. У первой же двери в салон внимательный привратник громко провозглашал ваше имя. Это имя повторялось несколько раз до дверей той комнаты, где находился его светлость. Здесь теснилась огромная толпа: женщины сидели в два или три ряда, мужчины стояли вплотную, образуя от одного угла салона до другого нечто вроде коридора. Камбасерес, украшенный лентами и, в большинстве случаев, всеми своими бриллиантовыми орденами, в огромном, хорошо напудренном парике, важно прохаживался посреди этого живого коридора, произнося направо и налево по несколько вежливых фраз. Уверившись, что он заметил вас, а еще лучше – после того, как он уже заговорил с вами, можно было удалиться, чтобы освободить место другим. Иногда приходилось еще очень долго ждать, прежде чем найдешь свой экипаж; но лучший способ польстить Камбасересу заключался в том, чтобы сообщить во время следующего визита, какой беспорядок на площади создавало множество карет, приехавших к нему.

Гораздо меньше теснились у верховного казначея – Лебрена, придававшего, по-видимому, меньше значения внешним почестям и жившего довольно просто. Но если в его характере не было смешных сторон его товарища, то не было и некоторых его достоинств. Камбасерес был любезен; он охотно принимал просьбы, и когда обещал поддержать их, то слово его бывало верно, на него можно было положиться. Лебрен же желал сохранить свое состояние, ставшее довольно значительным; это был старик очень эгоистичный, довольно хитрый, который никогда никому не старался быть полезным.

Из всей королевской семьи я чаще всего бывала у принцессы Гортензии. Вечером у нее собирались, чтобы узнать новости. В декабре 1805 года распространился слух, будто англичане попытаются высадиться на берегах Голландии, и Луи Бонапарт получил приказание объехать эту страну и осмотреть Северную армию. Его отсутствие, всегда дававшее немного свободы жене и облегчение всему дому, трепетавшему перед ним, позволило госпоже Луи Бонапарт проводить вечера довольно приятно. У нее занимались музыкой или рисовали на огромном столе, стоящем посредине салона. Принцесса Гортензия всегда проявляла большую склонность к искусствам: она писала прелестные романсы, очень хорошо рисовала, любила артистов и художников. Единственный ее недостаток состоял, может быть, в том, что она не могла придать своему дому ту внешнюю важность, какой требовало ее положение. Всегда оставаясь очень простой в обращении с подругами по учению, она сохранила в своих манерах следы пансионских обычаев, которые в ней порой замечали и осуждали[87].

Наконец, после довольно продолжительного молчания о делах в армии – молчания, начавшего уже вызывать беспокойство, – однажды вечером явился адъютант императора Лебрен, сын верховного казначея. Он был послан с поля битвы Аустерлица, возвестил победу, последовавшее за ним перемирие и надежду на мир. Это известие, распространенное повсюду, произвело большое впечатление и рассеяло мрачную апатию, в которую были погружены все жители Парижа. Подобный успех поразил всех и привлек опять на сторону счастья и славы. Французы, увлеченные рассказом о подобной победе, исчерпывавшей все, так как ею заканчивалась война, почувствовали возрождение энтузиазма, и на этот раз опять незачем стало предписывать радость. Нация снова слилась в одно целое с успехом своих солдат. Эту эпоху я считаю апогеем счастья Бонапарта, так как его великие дела были тогда восторженно приняты большинством нации. С тех пор, конечно, его могущество и власть еще увеличились, но энтузиазм уже приходилось предписывать, и хотя порой и удавалось его насильно вызвать, но самые эти усилия портили в глазах императора цену восторженных приветствий.