Книга Русская Атлантида. Невымышленная история Руси - Андрей Буровский

По-видимому, у жителей Юго-Западной Руси уже веке в XVI сформировались черты некой общности, отделявшей их от остальных русских. Осознать свою «особость» было не так уж сложно: везде враги.

Католическая экспансия тоже помогала осознать свою «особость». Даже став униатами, русские люди осознавали себя некой особой частью католического мира, носителями некой исторической специфики.

Само польское владычество, чего уж там, сыграло роль катализатора. Польского народа — в смысле простонародья — на Украине и не видели. Поляк для украинца был или солдатом, или чиновником, официальным представителем короны. Польская же шляхта еще готова была считать себе ровней русскую шляхту — но уж вовсе не «хлопов», украинское быдло, деревенщину. Знающие люди уверяли меня, что получить плеткой по морде — очень надежный способ обрести национальное самосознание.

А Московия? «Воссоединение» с Русью? Во-первых, к XVII веку уже сложилась некая местная специфика, осознание украинского единства. И на Переяславльской раде 1648 года не часть Руси пришла обратно, в общее государство; объединились две страны и два народа.

Во-вторых, московиты могли восприниматься как «свои» в основном дистанционно. Как бы ни хотели стать подданными Москвы Сагайдачный и все его войско, сразу же после объединения стало очевидно — украинцы ужасно «развращены» своим пребыванием в составе Польши, привыкли ко всяким европейским правам, законам, правилам, от одного упоминания которых наливались кровью глаза у московитов.

Конечно, украинец мог сделать карьеру, войти в ряды «образованных». Но в представлении окружающих он тут же переставал быть украинцем! Да ведь и делал-то карьеру он как раз на русском языке! С тем же успехом и в Польше украинец мог выкреститься в католицизм и сделаться чиновником или шляхтичем: той же ценой утраты национальной самоидентификации.

С условиями формирования белорусов все предельно ясно: это народ, от начала до конца созданный Великим княжеством Литовским. Только в середине XVIII века, после разделов Речи Посполитой, территория нынешней Белоруссии вливается в Российскую империю.

Объективные предпосылки, создаваемые природой и жизнью в природе, были, конечно, и здесь. Что же касается истории… Рано или поздно западные русские должны были заметить, что вечно кто-то ими командует и их землей распоряжается. То литовские князья, то поляки в Речи Посполитой (вспомнить хотя бы, как в Пространном списке летописей по-средневековому наивно пытаются спорить литвины с поляками, выводя предков из Римской империи). То русские-московиты усаживаются на голову тем, кто всегда жил здесь. Завоеватели меняются, как в калейдоскопе, а разница?

У большинства русских слово «тутэйшия» вызывает только презрительное фырканье… А что, собственно, еще может сказать о себе этот народ? Ну да, они тутэйшия, местные. Те, кто ниоткуда не приехал и никуда не собирается. Вполне корректно.

Вопрос только, жители каких именно земель осознают себя «тутэйшими», над которыми идет грызня завоевателей. Смоленск, похоже, очень «вовремя» отошел к Московии. Уверен, развивайся он и дальше в составе Великого княжества Литовского, сегодня жители Смоленской области рассматривали бы себя как белорусов, а Смоленск был бы белорусским городом.

Вот косвенное, но весьма надежное доказательство того, что еще в XV — начале XVI века не было никакой Белоруссии: судьба Смоленской земли тогда впрямую зависела, останется она в составе Великого княжества Литовского или уйдет под Московию. Стала она частью Московии — и стали смоляне русскими. При другом же развитии событий могли стать белорусами жители Брянской и Новгород-Северской земли.

С включением в состав Российской империи начинал действовать простой и безотказный механизм, практически исключавший развитие украинских и белорусских языка и культуры.

Жизнь в Российской империи предполагала, что всякий образованный человек уже на самых ранних стадиях получения образования, уже в первых классах гимназии, начинает говорить на литературном русском языке.

В империи не существовало никакого литературного украинского языка. Язык, на котором говорили и писали Гизель, Могила, Острожский, Сагайдачный, рассматривался как некий «недоязык». То ли русский, испорченный татарским и польским, то ли просто отсталый, средневековый вариант. Считалось, что русский литературный язык создали Жуковский и Пушкин и от них-то пошли образцы. А бывшее раньше — или «недоразвитое», или «неправильное». Украинский и белорусский языки рассматривались как местные диалекты, региональные мужицкие варианты русского языка.

Образованный украинец, естественно, ничем не отличался от русского. Еще в начале XX века было невозможно различить русских и украинских девушек в библиотеке: «Говорю «русско-украинских», ибо в то время эти две — по теперешним понятиям — совершенно различные нации было невозможно отграничить ни по виду, ни по разговору» [71. С. 66].

«Невозможно» потому, что, даже выйдя из среды, где говорили только по-украински, человек вынужден был выучить русский язык и в дальнейшем никак и не проявлял и не осознавал себя украинцем — человеком отдельной от великороссов нации. То есть он мог помнить о своем малоросском происхождении, петь напевные украинские песни, вставлять слово-другое в речь. Так, в XVIII веке Андрей Разумовский на вопрос, говорит ли он по-немецки, ответил: «Трохи мерекаю».

Но все это — на уровне невинной региональной этнографии, милых детских воспоминаний, вынесенных хоть из Полтавской, хоть из Вятской, хоть из Ярославской губернии.

В XX веке вообще довольно многие люди, особенно деятели культуры, науки, образования, оказались в сложном, даже в ложном положении. С одной стороны, после официальной украинизации советской Украины в 1920–1930 годы их начинали считать «украинскими учеными» — что было почетно и давало ряд привилегий. Да и украинские националисты всех мастей относились к ним как к дорогим сородичам. А с другой стороны, эти люди совершенно не ощущали себя украинцами и более того — привыкли считать, что украинский язык — это язык «мужицкий», деревенский, на котором для интеллигентного человека говорить даже как-то и неприлично.

Это было поколение, вообще много о себе скрывавшее. Для определенной части этого поколения скрывать пришлось свое отношение и к «украшськой мове», и к своему украинскому происхождению.

Семейная история сохранила память о двух таких людях: об академиках Николае Николаевиче Гришко и Петре Степановиче Погребняке. Особенно хорошо помнят в нашей семье Петра Степановича Погребняка, крупного лесовода, близкого друга моего деда. Типичный представитель не существующего больше того, булгаковского Киева, Киева русских людей, искренне считавших украинцев мужичьем, он и на «мове»-то, похоже, научился говорить только после войны, усилиями своей второй жены, рьяной украинской националистки. Злые языки говаривали, что Петр Степанович — внебрачный сын местного предводителя дворянства (и уж, конечно, никак не украинца). Судя и по некоторым сведениям, которые передавать в печати я не буду, и по его породистому, тяжелому лицу, это соответствовало истине.