Книга Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Розенберг, обрушив на судей традиционный вихрь исторических концепций и параллелей, приступил к защите своей философии. И судьи, и обвинение, и даже его адвокат вынуждены были не раз прерывать его, требуя перейти к делу. Розенберг, по его словам, всегда выступал за «рыцарское> решение еврейского вопроса, даже за своего рода эмансипацию — евреев необходимо было переместить из Европы в Азию, где они имели бы возможность развивать свою культуру.

Вечером Розенберг осыпал своего защитника упреками за то, что тот прерывал его, адвокат попытался указать своему подзащитному на то, что суд ничуть не интересует история философии. Повернувшись ко мне, Розенберг объявил:

— Ну, если все так заинтересованы в процессе над преступниками, почему бы в таком случае обвинению не заняться рассмотрением действительно преступлений, а не нападками на мою философию?

16 апреля. Пропаганда антисемитизма

Камера Гесса. Чтобы понять источник антисемитизма, того самого, что заставлял Гесса верить в справедливость утверждения Гиммлера о необходимости истребления всех евреев, я поинтересовался у Гесса, как он вообще пришел к воззрениям антисемитского толка. Он ответил мне, что на протяжении нескольких лет раз в неделю прочитывал передовицу Геббельса в «Райхе», а также его книги и речи; далее Гесс сослался на знакомый ему розенберговский «Миф XX столетия» и отдельные речи того же Розенберга; естественно, на «Майн кампф» Гитлера и на большинство гитлеровских речей, прочитанных либо слышанных. Кроме работ перечисленных авторов существовали и идеологические брошюры, а также учебники политпропаганды СС. Штрейхсровский «Штюрмер» Гесс читал урывками, поскольку находил это издание чересчур поверхностным. (Гесс упомянул, что те из его подчиненных, которые регулярно прочитывали «Штюрмер», принадлежали к числу людей с чрезвычайно узким кругозором.) Геббельс, Розенберг и Гитлер куда сильнее воздействовали на его мышление. Во всех перечисленных работах и речах постоянно утверждалась мысль о том, что еврейство — злейший враг Германии.

— Я, будучи старым, фанатичным национал-социалистом, принимал это как данность — в точности так же, как католик свои церковные догмы. Это была просто истина в последней инстанции, никаких сомнений на ее счет у меня не было и быть не могло. Я был абсолютно убежден, что евреи представляли собой антипод немцев, что конфликт между национал-социализмом и мировым еврейством неизбежен. И поверил я в это еще задолго до войны. На основе этих доктрин я пришел к мысли, что и другие народы рано или поздно осознают исходящую от евреев опасность и займут сходную с нашей позицию. В этих книгах, статьях и речах утверждалось, что во всех странах евреи — меньшинство. Но по причине своего богатства они способны оказывать существенное влияние на остальные народы, позволяющее им сохранять свою власть над ними. Разъяснялось и то, как при помощи прессы, кино, радио и системы образования евреи держат под контролем немецкий народ. Можно предположить, что и в других странах обстановка та же, что со временем и в других странах осознают необходимость, последовав нашему примеру раз и навсегда покончить с ними. И если антисемитизм не сумеет положить конец влиянию еврейства, то евреи развяжут войну, которая уничтожит Германию. Каждый был в этом убежден, это буквально витало в воздухе.

Потом, когда началась война, Гитлер заявил, что мировое еврейство вступило в конфликт с национал-социализмом. Он сказал об этом в своей речи в рейхстаге во время французской кампании. Евреи должны быть уничтожены. Разумеется, тогда никто не думал, что он имел в виду, в буквальном смысле. Но Геббельс все резче выступал против евреев. И нашими первейшими врагами изображал даже не Англию, Францию или Голландию, а именно евреев. Он говорил, что и Рузвельт, и Моргентау, и многие другие всячески стремились поддерживать в Германии низкий жизненный уровень. Всегда подчеркивалось, что если Германия хочет остаться в живых, то ей необходимо истребить мировое еврейство, а мы все это считали истиной.

Вот такое творилось у меня в голове. И когда Гиммлер вызвал меня к себе, я взялся исполнять это поручение, как нечто уже давно обдуманное и принятое мною — и не только я, но и каждый из нас. Я считал все это абсолютно верным, несмотря на этот приказ, от которого дрогнули даже самые закаленные из нас, и именно тогда этот жесткий приказ уничтожить тысячи людей (тогда я еще не знал, скольких придется уничтожить) хоть и нагнал на меня страху… тем не менее вполне соотносился с тем, что годами вдалбливалось в наши головы. Сама проблема — искоренение еврейства — была не в новинку, но то, что именно мне предстояло стать тем, кому придется искоренять его, поначалу страшило меня. Но когда я получил прямой и однозначный приказ, да еще с разъяснениями — тут уж мне ничего не оставалось, как только выполнять его.

— Таким образом, это и явилось предпосылкой к тому, что вы все же принимали к исполнению приказы о массовых убийствах?

— Да, когда я теперь думаю обо веем этом, тяжело и представить себе… Но тогда мне это никакой пропагандой не казалось, а чем-то таким, во что я обязан верить беспрекословно.

— Вы говорили, что принимали эту пропаганду, как церковную догму. Вы воспитывались в строгом религиозном духе?

— Да, я вырос в семье, которая строго следовала католическим традициям. Мой отец был самым настоящим ханжой, очень строгим и фанатичным. Я узнал, что когда на свет появилась моя младшая сестра, он дал торжественное обещание, что сделает из меня пастора; после этого он принял целибат. И все мое воспитание было подчинено одной идее — сделать из меня пастора. Меня без конца заставляли молиться и ходить в церковь; за малейшие провинности на меня налагали епитимьи — я должен был молиться в качестве наказания, например, если я был хотя бы чуточку невежлив со своими сестрами, да и за любую другую ерунду.

— Ваш отец бил вас?

— Нет, меня наказывали молитвами за попытки солгать, за то, что я дразнил сестру, словом, за каждую мелочь. Что меня превратило в такого упрямца и, вероятно, впоследствии оттолкнуло от людей, так это то, как он заставлял меня почувствовать, что своими провинностями я поступаю несправедливо по отношению к нему лично и что он, поскольку я куда ниже его по своим духовным качествам, несет ответственность перед Господом за мои грехи. Мне только и оставалось, что молиться ради искупления своих грехов. Отец был для меня чем-то вроде высшего существа, до которого мне ни за что не дотянуться. Вот я и замкнулся в себе — и никогда не мог никому открыться. Мне кажется, все дело в этом ханжеском воспитании, оно виновато в том, что я вырос замкнутым. И моя мать жила под постоянным давлением этого фанатичного благочестия.

Гесс описал мне, как с годами, становясь старше, все больше и больше отдалялся от религии, пока в 1922 году не порвал с церковью окончательно. А потом на смену религии пришла нацистская пропаганда.

Обеденный перерыв. Фриче инициировал дискуссию на тему пропаганды, цитируя кого-то, кто нарек пропаганду «первым шагом на пути в ад». Он утверждал, что Ширах так и не желал признать за Розенбергом роль духовного отца нацистской идеологии. Новый германский антисемитизм, по его мнению, лучше всех изложил некий Фрич, малоизвестный автор, в своей работе «Руководство но еврейскому вопросу».