Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец

«Не пройти бы дорогой мельницу, — обратился я к Алексе. — Будут у нас на ужин крупы и масло».

Но он пустил это мимо ушей, ибо еще не отошел от услышанного.

«Получается, целительству вы научились у трав и деревьев?» — спросил в некотором замешательстве.

С нами — у кого как и когда — происходят странные случаи, которые мы уже как будто раньше пережили. Чем дольше, плотнее живешь, тем чаще они являются.

…Был летний душный вечер на Кривчицком въезде, в окрестностях Лемберга. Симпозиум в доме известного художника. Я туда приехал с Игнацием Мартыновичем, с которым меня познакомил Жовна еще в Бродах. Профессор называл меня «родичем», так как в его жилах тоже колобродила какая-то капля русинской крови. С тех пор как его пригласили доктором физики и философии в Лембергский университет, мы виделись чуть ли не ежедневно. Он даже настоял, чтобы я поселился в домишке возле сарая с его бричкой. Сначала я думал, что ученый-натуралист привлечен только моими дикарскими знаниями о «живле». Не знал, какое изобилие приключений за спиной бравого молодого аристократа. Служил аббатом, а потом, начитавшись Гольбаха и Руссо, перешел в безбожие, стал химиком при дворе Леопольда II. Затем был ревизионным посланником в отдаленных землях империи. За свободный нрав и острый язык Ференц І отлучил его от двора, и непоседа на какое-то время застрял в Галичине. Светлый ум открыл ему двери высоких школ. Наука наукой, а кроме того, Мартынович собирал вокруг себя таких же мятежников — поляков, словаков, сербов, хорватов и русинов. Попал в ту сеть, как Пилат в Библию, и я, подручный негоцианта Жовны. В тайном обществе, что именовало себя «Союзом свободы и равенства», можно было набраться просвещения, что я с жадностью и делал. Пока не понял, что новоиспеченные якобинцы черпают ситом и на огонь дуют…

Ветер загнал гостей в просторую палату. Шумело вино, звенел хрусталь, звучали здравицы. Молодая хозяйка села за фисгармонию. Замерев, все слушали, а в камине неистово гудело.

«Градовые тучи идут, — шепнул я пану Мартыновичу. — Велите накинуть на лошадей попоны».

Пани закончила играть, и буря аплодисментов слилась с бурей на улице. Вихрь дернул ставней — и стеклянные осколки от окна разлетелись бритвами. Один кусок рассек женщине шею. Та вдруг увяла, пошатнулась. Бородатый толстяк склонился над ней, залитой кровью, и тревожно крикнул: «Надо быстро везти в больницу!» — «Не довезут», — сказал я, ибо увидел, что перерезана сонная жила. Зажал рану пальцами, стянул со стола салфетку, скрутил и затолкал в рану. Другую разорвал на полосы и перевязал выше. Бульканье из раны прекратилось, но кровь и дальше понемногу сочилась. Наблюдая за моими действиями, рядом упала в обморок какая-то матрона. Тем временем я стрелой бросился во двор и нашел там что надо. Мелко посек зелье на обрусе[357], вылил кувшин сметаны со стола, насыпал горсть сахара, подмешал паутину и залепил этим рану. Пытался напоить пострадавшую водой с вином, но безуспешно, ибо пани стиснула зубы. Тогда я сделал это изо рта в рот. До сих пор помню, прости Господи, вкус тех расслабленных женских уст. В конце плотно запеленал ей шею. «Теперь везите».

Бородатый пан поехал с ней как сопровождающий. На следующий день вместе с Мартыновичем и еще одним паном они втиснулись в мою каморку. На меня смотрели, как на диковинку, дергали за руку. Узнал я, что пани жива, зашил ее известный хирург Гакет, лейб-медик митрополита. Тот не поверил, что такую рану препарировал какой-то парень, чуть ли не приблуда. И что завтра господин профессор хочет меня видеть на своем медицинском факультете. Толстый бородач, доктор Шиверек, там же служит, занимается сбором зелья. Третий гость — мой земляк из Подкарпатской Руси Иван Земанчик, распорядитель на физическом факультете, правая рука Мартыновича. Золотая рука, так как под его управлением производится вся машинерия. Без него пан Игнаций никогда не написал бы свой двухтомный трактат об экспериментальной физике, по которому уже по всей Европе учатся студенты. Вот какие люди почтили своим присутствием мою пещеру! Мог ли я не повиноваться их воле?

Так и было. Я предстал пред очами прославленного костоправа Гакета, и тот с немецкой строгостью потребовал отчета: что, как и почему именно так я поступал с раненой матроной и знаю ли я, что с таким порезом, если нет профессиональной помощи, человек живет от силы две-три минуты. Что руководило моей поведенцией, откуда мне известно, как останавливать венозное кровотечение? Что, по словам пораженных свидетелей, «кровь застыла, как заговоренная»?

«Я только делал то, что мог», — бормотал я.

«Делал сознательно? Знал, что делаешь?» — допытывался немец, постукивая от волнения тростью.

«Знал».

«Откуда знал?»

«Не знаю», — ответил я, чтобы поскорее закончился допрос.

Еще кое о чем расспросил меня, я отвечал без заминки.

Доктор походил туда-сюда по залу, обставленному скелетами и банками с человеческими внутренностями, повернулся ко мне и тихо сказал:

«Я почти поверил. Птиц тоже никто не учит, когда и как улетать в теплые края и как возвращаться в свое гнездо… Ты носишь в себе дар варварского врачевательства. Не знаешь, откуда это, но я помогу тебе понять. Все смотрят в зеркало, и почти никто не заглядывает за стекло, за серебряный покров. А главная же тайна там...»

И правда, тот человек дал мне возможность заглянуть в скрытые глубины человеческой природы. Глазами великих сподвижников. Меня приобщили к 127 счастливцам, которые изучали тогда медицину, зачислили «неординарным слушателем». Я слушал, наблюдал, а главное — погружался в книги, благодаря судьбу за тот доступ. Библиотека была сложена из фолиантов, собранных из седых веков и бог знает откуда. Как мне здесь пригодились латынь и греческий, привитые благочестивым Аввакумом! А немецкого и мадьярского я набрался, кода писал ходатайства для мукачевской бедноты. Русинским же переписывал монастырские книги. Теперь еще и польский постигал.

«Сидишь в книгах, как червь, — смеялся Земанчик. — Зачем нам сторожу платить — ночуй в библиотеке».

С меня не брали плату и за обучение, так как помогал профессору Шивереку подбирать фармакогностическую коллекцию. Обходили с ним окольные холмы, и я добывал столько лечебного снадобья, что наемный работник носил корзиной.

«Сидишь в книгах, как червь, — смеялся Земанчик. — Зачем нам сторожу платить — ночуй в библиотеке». С меня не брали плату и за обучение, так как помогал профессору Шивереку подбирать фармакогностическую коллекцию. Обходили с ним окольные холмы, и я добывал столько лечебного снадобья, что наемный работник носил корзиной.

А ночью я блаженствовал в книгах…» (стр. 378).

А ночью я блаженствовал в книгах. Начал со «светлейшего» Клавдия Галена, архиатера[358] Марка Аврелия. Познав все школы древности, построил он на том фундаменте незыблемое здание опыта и познания человеческого тела и духа. Начав с животных, изучал гладиаторов и атлетов, живых и погибших. Гален открыл мне загадку движения крови, удивительную упорядоченность работы мускулов, костей, сосудов и нервов. Установил взаимодействие физической и нравственной природы, ибо человек есть существо целостное. Тот великий ромей говорил, что хороший врач должен быть мыслителем и что мы рождены для того, чтобы всем помогать и все улучшать. «Хочешь быть всегда здоровым, садись за стол голодным, а вставай не до конца сытым», — поучал Гален. Дополнив тем своего учителя Гиппократа, который советовал так есть, чтобы пища была лекарством.