Книга Матильда Кшесинская и любовные драмы русских балерин - Александра Шахмагонова

Члены императорской фамилии со дня основания церкви оказывали ей большую помощь. Так, великий князь Михаил Михайлович даровал священные сосуды, напрестольный крест, Евангелие и серебряное кадило. На средства великого князя Сергея Михайловича была сооружена металлическая церковная ограда. Кшесинская знала об этом и вспоминала Сергея Михайловича во время своего венчания с Андреем Владимировичем. Знала она и о том, что в церкви находится ковчег с мощами Иоанна Кронштадтского, Серафима Саровского и Симеона Верхотурского. Словом, и для венчания, а теперь и для важнейшего действа – принятия православия – выбран был подлинный островок православия на французской католической земле.

Матильда обратилась за помощью в подготовке к этому важному для себя делу к священнику отцу Григорию Остроумову, который продолжал служить в церкви.

Обряд был свершён 27 ноября (9 декабря) 1925 года.

Матильда вспоминала: «Мы все трое вместе приобщались Святых Тайн. Я была очень счастлива, что отныне принадлежу к той же церкви, что Андрей и Вова».

Вспомним, как в первые дни 1-й мировой войны к Матильде Кшесинской шли за благословением офицеры полка и даже великий князь. И вот она приобщилась, в конце концов, к вере истинной, православной, сменив на нее формальную веру католическою, с которой родилась.

А вскоре снова настал час, когда ей пришлось обратиться за помощью к Всевышнему и обратиться уже как православной.

Она вспоминала:

«На второй год после открытия моей студии, ранней осенью 1930 года, у меня появились острые боли в правом бедре, которые совершенно не давали мне спать. Мой доктор Залевский предполагал, что это воспаление седалищного нерва, но, несмотря на все принятые им меры, боль не утихала. Меня совершенно скрючило, и я еле могла двигаться. Наконец меня повезли к радиологу, чтобы более точно определить причины, вызвавшие эти боли. Доктор Залевский и приглашенный им хирург Гаттелье, после просвечивания и изучения снимка, вынесли следующее заключение, что я не только не могу, но что это даже и опасно, если я буду продолжать заниматься в студии. Они считали, что я должна прекратить работу, так как всякое резкое движение опасно, я могу упасть и не встать. Такой диагноз был для меня равен смертному приговору: я только весною прошлого года открыла свою студию, на которую возлагала все свои надежды получить средства к жизни, и вдруг такое жестокое решение, разрушающее все мои планы…

Я привыкла в жизни стойко переносить удары судьбы, но не сдаваться. Я немедленно сообщила моему сыну, который в то время проживал на юге Франции, диагноз докторов и мое полное отчаяние. Кроме того, я послала в Ниццу моему старому другу, хирургу Кожину, который еще в России пользовал меня, радиографию моего бедра и просила дать свое заключение.

В ответ я получила от Вовы телеграмму следующего содержания от 29 сентября 1930 года: “Горячо молился за Вас Божьей Матери Лагэ. – Вова”.

Затем, почти одновременно, я получила письмо от Вовы и доктора Кожина. Вова писал в самом Лагэ 29 сентября и пометил “2 часа 30 минут” следующее трогательное и проникнутое глубокой верою письмо:

“Дорогие мои, горячо любимые Папочка и Мамочка. Я только что горячо молился у чудотворной иконы за вас обоих и за себя, за нас всех. Я твердо верю, что Богородица услышит мою молитву и пошлет нам спасение, радость и счастье и все будет хорошо и выздоровление Тебе, дорогая Мусенька. Это письмо и конверт окропил святой водой. Когда получите это письмо, перекрестите себя им. Мусенька, поправишься сразу и совершенно. Крещу мысленно и благословляю.

Пресвятая Богородица, спаси нас. Храни Вас Господь.

Обожающий Вас – Вова”».

Конечно, возможно, была ошибка в диагнозе, но Кшесинская отнесла то, что случилось далее, в помощи Пресвятой Богородицы. Она сообщила:

«Доктор Кожин написал мне, что, изучив снимок бедра, он пришел к совершенно иному заключению, нежели парижские врачи. Он находит, что покой для меня, безусловно, вреден, что, напротив, я должна продолжать работать в студии, несмотря на боль, и что движение мне будет только на пользу. Зная мою энергию и силу воли, он был уверен, что все скоро пройдет.

Эти два ответа совершенно меня окрылили, я воспрянула снова духом, убедившись, что вера меня спасла. Для меня, несомненно, совершилось чудо. Я поехала в студию и первым делом поставила больную ногу на палку, было больно, но я перетерпела и с тех пор продолжала давать уроки танцев в своей студии. Я настолько оправилась, что через шесть лет, в 1936 году, выступала в Лондоне в Ковент-Гарден и танцевала свой русский танец с большим успехом».

Итог…

И Матильда Кшесинская вновь занялась педагогической деятельностью, о которой князь Сергей Волконский отозвался так:

«Когда М. Ф. Кшесинская, очутившись в положении беженки, открыла свою студию и из балетной “звезды” превратилась в профессора и воспитательницу, она поразила неожиданно обнаруженными ею педагогическими способностями. Преподавание обычно мало дается тому, кто им начинает заниматься в зрелом возрасте, без тренировки. Это есть в известном смысле “новая жизнь”, и требуется для нее особенный талант. Этот талант оказался присущ самой природе нашей балерины. Надо сказать, что среди наших балетных артисток Кшесинская сравнительно меньше других танцевала за границей, ее имя перешло границу в ореоле прошлого. Европа приняла её скорее “на веру”, чем на основании личного наблюдения; зато её педагогическая деятельность, её воспитательные достижения – это уже осязаемый факт, на глазах современников развернувшийся и завоевавший несомненное, своеобразное, очень индивидуальное и авторитетное место в балетном деле.

Только тот, кто бывал в студии княгини Красинской, кто присутствовал на уроках, может оценить степень той воспитательной работы, которую вкладывает она в свое дело. Больше всего поражало меня параллельное развитие техники и индивидуального ощущения красоты. Ни одно из упражнений не ограничивается сухим воспроизведением гимнастически технической задачи: в самом, казалось бы, бездушном есть место чувству, грации, личной прелести. Как лепестки цветка, раскрываются те стороны природы, которыми один характер не похож на другой. Не в этом ли истинная ценность исполнительского искусства – когда то же самое производится по-разному? Технике можно научить (этим в наши дни не удивишь), но выявить природное, направить чужое, внутреннее по тому пути, который каждому по-своему свойствен, – это тот педагогический дар, которому тоже научить нельзя.

Всё это из интимной обстановки студийного урока было вынесено на глаза публики в тот вечер, на котором мы присутствовали в стенах «Архива танца». Шесть учениц самого разнообразного возраста были представлены в последовательном ряде упражнений под фортепианное сопровождение. Все упражнения начинались у стойки, у того горизонтального бруса, приделанного к стене, который для многих представляется символом бездушия и рутины и от которого, однако, пошла вся слава классического балета. На этот раз брусок был не горизонтален – во внимание к разному возрасту учениц, младшей из которых едва шесть лет. Они все начинали с простейших батманов и кончали вихревыми фуэте, которые мы принимались считать, но которым скоро теряли счет, ибо нас ошеломлял восторженный порыв маленьких исполнительниц, ошеломлял и восторг публики, которая, начиная с восьмого такта, разражалась бурными рукоплесканиями, не прекращавшимися вплоть до начала нового номера…