Книга Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Предание Посвящаю Андрею Белому И ей надел поверх чела Из белых ландышей венок он. Андрей Белый I Повеял ветер голубой Над бездной моря обагренной. Жемчужный след чертя кормой, Челнок помчался, окрыленный. И весь челнок, и плащ пловца Сверкали ясным аметистом; В кудрях пророка, вкруг лица, Закат горел венцом лучистым. И в грозно огненный Закат Уйдя безумными очами, Пловец не мог взглянуть назад, На скудный берег за волнами. Меж ним и берегом росли Огни топазов и берилла, И он не видел, как с земли Стремила взор за ним Сибилла. И он не видел, как она Упала вдруг на камень черный, Побеждена, упоена Своей печалью непокорной. И тень, приблизившись, легла, Верховный жрец отвел ей локон, И тихо снял с ее чела Из белых ландышей венок он. II И годы шли. И целый день Она скользила в сводах храма, Всегда задумчива, как тень, В столбах лазурных фимиама. Но лишь сгорел пожар дневной И сумрак ширился победно, По узкой лестнице витой Она сходила тенью бледной, — В покой, где жрец верховный ждал Ее с покорностью всегдашней, При дымном факеле, и ал Был свет из окон старой башни. Струи священного вина Пьянили мысль, дразня желанья, И словно в диком вихре сна, Свершались таинства лобзанья. На ложе каменном они Безрадостно сплетали руки; Плясали красные огни, И глухо повторялись звуки. Но вдруг, припомнив о былом, Она венок из роз срывала, На камни падала лицом И долго билась и стенала. И кротко жрец, склонясь над ней, Вершил заветные заклятья, И вновь, под плясками огней, Сплетались горькие объятья. III И годы шли, как смены сна, Сходя во тьму сквозь своды храма, И вот состарилась она В столбах лазурных фимиама. И ей народ алтарь воздвиг Давно, как непорочной жрице, И только жрец, седой старик, Знал тайну замкнутой светлицы. Был вечер. Запад гас в огне. Ушли из храма богомольцы. На малахитовой волне Сплетались огненные кольца. И вырос призрак корабля, И близился безвестный парус, И кто-то, бледный, у руля Ронял сверкающий стеклярус. Уже, мерцая, месяц стыл Серпом из тусклого оникса, Когда ко храму подступил Пришлец с брегов холодных Стикса. И властно в ясной тишине Раздалось тихое воззванье: «Вот я пришел. Сойди ко мне, — Настало вечное свиданье». И странно вспыхнул красный свет В высоких окнах башни старой, Потом погас на зов в ответ, И замер храм под лунной чарой. И в красоте седых кудрей Предстала у дверей Сибилла, Простер он властно руки к ней, Она, без слов, главу склонила. Спросил он: «Ты ждала меня?» Сказала: «Верила и ждала». Лучом сапфирного огня Луна их лик поцеловала. Рука с рукой к прибою волн Они сошли, вдвоем отныне… Как сердолик — далекий челн На хризолитовой равнине! А в башне, там, где свет погас, Седой старик бродил у окон, И с моря не сводил он глаз, И целовал в последний раз Из мертвых ландышей венок он.

ПЕТРОВСКИЕ ХРОНИКИ II

Ходасевич. Тем временем Нина оказалась брошенной да еще оскорбленной. Слишком понятно, что, как многие брошенные женщины, она захотела разом и отомстить Белому, и вернуть его. Но вся история, раз попав в «символическое измерение», продолжала и развиваться в нем же.

Осенью 1904 года я однажды случайно сказал Брюсову, что нахожу в Нине много хорошего.

— Вот как? — отрезал он, — что же, она хорошая хозяйка?

Он подчеркнуто не замечал ее. Но тотчас переменился, как наметился ее разрыв с Белым, потому что, по своему положению, не мог оставаться нейтральным.

Он был представителем демонизма. Ему полагалось перед Женой, облеченной в Солнце, «томиться и скрежетать». Следственно, теперь Нина, ее соперница, из «хорошей хозяйки» превращалась в нечто значительное, облекалась демоническим ореолом. Он предложил ей союз — против Белого. Союз тотчас же был закреплен взаимной любовью. Опять же все это очень понятно и жизненно: так часто бывает. Понятно, что Брюсов ее по-своему полюбил понятно, что и она невольно искала в нем утешения, утоления затронутой гордости, а в союзе с ним — способа «отомстить» Белому.

Брюсов в ту пору занимался оккультизмом, спиритизмом, черною магией, — не веруя, вероятно, во все это по существу, но веруя в самые занятия, как в жест, выражающий определенное душевное движение. Думаю, что и Нина относилась к этому точно так же. Вряд ли верила она, что ее магические опыты, под руководством Брюсова, в самом деле вернут ей любовь Белого. Но она переживала это как подлинный союз с дьяволом. Она хотела верить в свое ведовство. Она была истеричкой, и это, быть может, особенно привлекало Брюсова: из новейших научных источников (он всегда уважал науку) он ведь знал, что в «великий век ведовства» ведьмами почитались и сами себя почитали — истерички. Если ведьмы XVI столетия «в свете науки» оказались истеричками, то в XX веке Брюсову стоило попытаться превратить истеричку в ведьму…

Нина. Символистская эпоха была одной из неповторимых русских литературных эпох, потому что многими корнями своими она врастала в назревающий катастрофический перелом русской жизни, отмеченный двумя грозными датами: 1905 и 1917.

В романе «Хождение по мукам» А.Толстой[67] описывает Петербург перед разразившимися событиями и разложение самых избранных интеллигентных кругов. На него была похожа Москва в 1903, 1904 гг. В стремлении общества что называется «вылезти из кожи» было бессознательное прощание с бытом, все прелести которого людям, очертя голову, хотелось использовать до последних возможностей. Прогрессивная волна переживаемого момента в те годы не захватила широкую толпу интеллигенции. Деятельность же работников и созидателей, обставленная в высшей степени мрачными подробностями, проходила, конечно, подпольно и в тиши. А на авансцене, словно накануне потопа, бесновались искривленные призраки — люди никчемные, ничтожные, провозгласившие лозунгом жизни дурно понятое самоутверждение.